Тенгиз Маржохов - Нулёвка

В карантине говорят, что работа в лагере – вязать сетки. Другой работы нет, сейчас не времена ГУЛАГа. Счастливчик, кто нашел должность бугра, хлебореза, банщика. А кто пробился в шеф-повара, в завхозы карантина или разконвойку, тот просто буржуй, белый человек, элита. За эти должности идет нешуточная борьба. Конкуренция жесткая. Здесь берет верх тот, кто может предложить администрации учреждения не только профессиональные качества, но и лояльность. У блатных своя иерархия. Да и блатные уже не те, вымерли как динозавры, осталась так, мелочь. Сейчас важнейший принцип – приспособляемость, пролавировать между мусорами, блатными, козлами, чтоб не запачкаться, не пострадать, себя не потерять.

Аслан призадумался, зачем заставляют подписывать 106-ую статью, если в лагере другой работы, кроме как вязать сетки, нет? Логичный вопрос. А затем что, во-первых, труд должен оплачиваться, а кто любит платить? Во-вторых, работа – работой, но должны все осужденные потенциально быть под ярмом. Не должно быть свободных. Осужденный и раб для администрации синонимы. Даже блатных администрация берет под контроль. Если не получается, засылает своих завербованных блатных. Армейская подчиненность у них распространяется и на спецконтингент, правда, уходит в минусовые величины. И логику здесь искать бессмысленно.

После распределения попал Аслан в одиннадцатый отряд. Отряд как отряд, как и все другие отряды Борисоглебска. Одноэтажный барак c беленными известью стенами. Неасфальтированный дворик, с утоптанной казенными ботинками землей. По углам дворика растут два дерева, еще по-летнему зеленеют листвой. Чуть в сторонке – стол, две лавки. Все это огорожено решеткой – трехметровым забором из арматуры. Население – под сто человек. Здесь надо приспособиться к новой обстановке, привыкнуть к условиям, режиму. Еще жизненно важно перевести дух, прийти в себя, оклематься. Хорошо, стоят теплые денечки. Солнце ласковое, пока балует. После этапа, продлившегося больше двух месяцев, кожа Аслана огрубела, стала похожа на кожу крокодила. Не только кожа… все тело было другое, не его, не родное. Многие моменты он не мог вспомнить. Происходящее было как во сне. Мысли блуждали как в тумане. Дорого обошелся этап.

В тюрьму Пятигорска его пригнали спецэтапом. Все, как вывозили из Каменки, как везли – насторожило Аслана. Этим же спецэтапом шли трое на особый режим, приговоренные к пожизненному заключению, один из них – Тракторист. Аслан по сравнению с ними младенец – режим общий, срок ограничен. Но почему-то именно его тюрьма Пятигорска приняла жестко. Он помнил, как после шмона их повели в душ на помывку. После душа его привели в транзитную камеру и, закрывая за ним тормоза, сразу объявили: «Тамаев дежурный».

В транзитной камере всегда сумерки, не поймешь – утро, день или вечер – все одно, нечему сгущаться, тем не менее, Аслан чувствовал, что-то сгущается. Уже на вечернюю проверку пришли, вывели всех из камеры в коридор. Потребовали доклад. Тишина. «Кто дежурный?! – завопил начальник. – Где доклад?!» Аслан молчал. Поволокли его в дежурную часть. Повалили лицом вниз, растянули, пристегнули к столу наручниками. Кровь застучала в висках… Вооружились дубинками и стали бить с двух сторон, месить, как «двое из ларца». Каждый удар взрывался шаровой молнией в голове. Он толком не разглядел тех, кто бил, какие-то мелькавшие фрагменты: лиц, рук, униформы. Перекурили. Когда кровь запеклась – тело налилось гематомой, начали бить второй раз, исполосовали всю спину. Знали, как больнее. Били так, что и сознание не потеряешь, и терпеть невыносимо. Аслан кричал на всю тюрьму. Когда отстегнули от стола, сам встать он не мог. Почернел до пяток, все распухло. За наручники его оттащили в карцер, протерли им пыльные полы. В карцере подвесили, пристегнули к крюку под потолком. Пришел лепила. Осмотрел Аслана. Спросил: «Что это он у вас спереди белый, со спины черный? Подравняйте». Продолжили бить уже спереди. Когда Аслан приходил в себя, пытался встать на носки, на кончики пальцев, чтоб кисти не потерять, чтоб не отрезало. В таком положении провисел два часа. Когда отстегнули, упал на пол и пролежал так неделю.

Двигаться не мог. Погрузился в небытие. Сознание спряталось под тяжелый жестяной лист коматоза. Когда блуждавшее неизвестно где сознание возвращалось и пыталось пошевелить тело, сотни ударов вновь обрушивались с неистовой силой, невыносимая боль стальной дугой обжигала плоть, и сознание сдавалось, вновь уходило блуждать.

В бреду сознание пыталось разобраться, что произошло. Чувствовал – лежит на полу, который, как и потолок, стоял вертикально. Видел тормоза. По мерцавшему светлому квадрату понимал – где решка – окно. Надо было найти воду.

Тело горело, как переплавленная груда свинца. Казалось, что содрали кожу, и мясо вялится от соприкосновения с воздухом карцера. Сейчас лучше не двигаться, каждое движение вызывает боль. Хотелось понять, за что? Почему он попал под молотки? Не может быть, чтобы так били за доклад. По неприязни тоже так не бьют. Здесь что-то другое. Ответа не было. Просыпавшееся сознание снова и снова искало ответ. Видимо, ему на дело поставили тачковку – пометку. Привет из Каменки. Мамедов подгадил, сукин сын! Он и сейчас слышал его голос: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!»

Взгляд набрел на кран. Низко, над сливным отверстием. Хорошо, что низко. Для стоящего во весь рост человека унизительно так нагибаться, чтоб утолить жажду. Но это карцер, в который все попадают после экзекуции, в определенной кондиции, и кроме как ползать ничего не могут. Хорошо, что кран низко. Надо собрать силы и подползти… Провалился в сон, сознание ушло блуждать.

Владикавказ великолепен! Редкий город может похвастать такой декорацией. Близость гор, нависающих с юга над городом, впечатляет, как постоянно звучащий органный аккорд! Столовая гора приковывает взгляд, провозглашает внутри вас минуту молчания, заставляет испытать катарсис перед божественным величием природы. Как будто из-под нее вытекает Терек. Как старый дед, постоянно ворчит, гонит мутную воду. Он раз в год преображается – бывает спокоен и чист. Журчит баритоном, как молодой ручей, рассказывает камням сказки. Город одел его в гранит, подпоясал мостами, но, кажется, ему не по нраву такой наряд, он зло шумит свою древнюю песню.

Аслан вспомнил, как с другом гулял по набережной. Тогда он был еще юношей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. В эту летную пору, напитанный частыми июньскими дождями, Терек разлился: ревел, гудел; нес тонны песка, ила. Вода была как цемент, почти черная, пенила волну, закручивая водовороты. Друзья подошли к месту, где часто купались, переплывали реку. Солнце слепило, кусалось. Теплый ветерок подзадоривал. Место вроде то, но река не та – мощь стихии завораживала, пугала. Аслан решил испытать себя, рискнуть – бросить вызов стихии. Посмотрел вниз – уровень воды заметно поднялся. Он скинул портки. Взяв скорее себя, чем друга, на слабо, перешагнул страх – прыгнул в воду. Терек скрежетал зубами – гулко сталкивал валуны, катая по дну. Когда голова Аслана вынырнула, а прошла целая вечность, друг подхватил вещи и побежал по берегу, сбивая ноги о камни. Бурный Терек басовито громыхал, нес бревна, ветки. Среди этого ужаса, среди разбушевавшейся стихии то исчезала, то появлялась, как поплавок, чернявая голова Аслана. Два километра ниже по течению, почти в Ногире, барахтаясь, прибился он к берегу. Выполз обессиленный на теплые камни. Переведя дух, отплевавшись, отдышавшись, побрел навстречу, бежавшему, как по раскаленным углям, другу. От пережитого Аслан чуть не заплакал, маска детского испуга на миг проявилась на лице. Глаза покрылись тюленьей пленкой. К коже узорами прилип черный песок. Он смотрел на бурлящий Терек и не мог поверить… Второй раз не прыгнул бы ни за что. Терек пощадил его, не наказал за дерзость, легкомыслие, браваду. Не затянул под корягу, не ударил об валун. Покрутил, как в стиральной машине и выбросил. Он даже дна не коснулся ни разу.