Людмила Колбасова - Память сердца

Скорый поезд, ритмично постукивая колёсами, нёс меня мимо милых сердцу мест. Я стояла у окна, стараясь дышать глубоко, чтобы успокоить сердце, которое при виде покидаемых родных пейзажей, норовило остановиться или вырваться из плена, чтобы вернуться в пролетающие в сумеречном свете посёлки, просеки, деревни. Чтобы вернуться в те счастливые воспоминания, которые жили в душе и были добрыми советчиками, ориентирами и опорой в любой жизненной ситуации. Были моей лествицей и верным ангелом-хранителем.

За окном промелькнула старая железная дорога в окружении высоких тополей. Она вела на элеватор в обезлюдевшем посёлке, с заброшенным яблоневым садом, когда-то родным и цветущим, а теперь вот с высохшими кривыми деревьями…

Я вернулась в купе, легла и отвернулась к стене. Память сердца вернула меня в прошлое, и я не видела – я ощутила себя босоногой девчонкой в простом ситцевом сарафане, весело прыгающей по шпалам железной дороги. Ноги испачканы смолой, креозотом и поколоты высохшей травой. Припекает солнце, громко стрекочут цикады и прыгают кузнечики.

Вспомнилась семья: мама, вечно пропадающая на работе, с несчастливой женской долей, бабушка, на неиссякаемой энергии которой держался наш дом, и дед – Егор Кузьмич.

Дом наш стоял на самой окраине, близ глубокого оврага и леса за ним. За окном бушевала июльская гроза и было уже темно, когда в дверь внезапно постучали. На пороге стоял промокший под дождём пожилой человек в военной плащ-палатке, с посохом в руке и вещмешком за плечами. Наш Дружок – добродушная преданная дворняга – радостно вилял хвостом и подпрыгивал, стараясь лизнуть гостя в лицо. Обычно о появлении чужого около нашей ограды он оповещал грозным и громким лаем, а тут вдруг ластился к незнакомому человеку. Подивились мы, гостя в дом пригласили.

Оказалось, что ищет он свою внучку, которую отвезла и бросила на какой-то станции его непутёвая пьяница-дочь. Вначале он мне страшным показался: глаза глубокие, цепкие, под мохнатыми грозными бровями и большая окладистая борода. Разговаривал странно – всё больше «окал» и в каждом вопросительном предложении слово «чай» говорил.

Бабушка сказала, что из далёких он мест – Нижегородских.

– Эко, судьба странника занесла, – вздыхала она.

Звали старика Егор Кузьмич. Мы, затаив дыхание, слушали рассказ про чужую беду, и сразу вспомнили брошенную в начале лета на станции девочку, сбитую ночью скорым поездом. Разговоров было! Разве такое забудешь? Но как о таком горе сказать несчастному, уставшему путнику, который через всю страну, почитай, проехал? Может, та девочка и не его внучка вовсе.

Уложили старика в сенях, да проворочались почти без сна всю ночь.

Бабушка всё вздыхала да причитала: «Вот горе-то горькое, как человеку сказать?»

С утра побежала в участок поговорить о погибшей девочке с бывшим своим учеником, а теперь участковым нашего посёлка.

А потом и деда в участок пригласили, затем в район, в отделение милиции отвезли и, выяснив, что погибла именно его внучка, Егор Кузьмич с каменным лицом вернулся к нам проститься и вдруг слёг с инфарктом. Не выдержало сердце старика. И взяли мы заботу об одиноком больном человеке на себя.

Так и остался он жить с нами до конца своих дней. Совсем скоро я почувствовала его добрую душу, большое сердце и ластилась к старику, как Дружок на пороге в первый вечер.

Его появление окрасило мою жизнь новыми яркими красками, незабываемыми впечатлениями и знаниями. Деда своего я не застала живым, отца у меня не было. Жили мы в покосившемся старом доме, и отсутствие в нём хозяина выглядывало из каждого угла.

Старик прижился у нас, я стала звать его дедом, а мама и бабушка – Кузьмичом.

К зиме Егор Кузьмич поправился. Руки его, привыкшие к труду, сами находили дело днём, а вечером, когда все собирались в доме, он уходил в отведённый ему угол за занавеской и читал толстую книгу, привезённую с собой в рюкзаке.

Книга была старинная, нестандартного формата, имела кожаный переплёт и золотое тиснение.

Уже через год трудно было вспомнить время, когда не было в нашей жизни этого удивительного человека. Летом наша усадьба выглядела обновлённой и добротной. Новый сарай, ровный забор, укреплённый фундамент дома и резные ставни радовали нас.

– Тебя, Кузьмич, нам сам Господь прислал, – бабушка радовалась и не знала, как угодить старику, который стал в доме настоящим хозяином.

– А кто же ещё? Он, родимый, – и благоговейно крестился.

– Деда, а ты в Бога веришь? – я с гордостью носила красный пионерский галстук, и вера в Бога казалась мне пережитком какого-то древнейшего, чуть ли не первобытного, прошлого.

– Конечно, верю, а ты, что ж, егоза, без веры жить собираешься? Я на войне только верой и спасался.

Чудны мне были его разговоры, но любопытство заставляло задавать новые вопросы и слушать удивительные, неожиданные ответы. Мне с ним говорить было крайне интересно.

Вечерами я заглядывала за занавеску к Кузьмичу и слушала его мерное спокойное бормотание текстов из Библии и молитв на сон грядущим. Понимать – не понимала, но его тихий голос и мягкие речевые обороты успокаивали и наполняли меня какой-то неизведанной доселе благодатью. После них я всегда легко засыпала и крепче спала. Со сном у меня были проблемы с самого рождения – из-за боли в ногах. Только начинала засыпать, как мои ноги, будто отдельно от меня, начинало выкручивать, и я не знала, куда и как их уложить, чтобы они спокойно уснули вместе со мной.

– Ненавижу свои ноги, – жаловалась деду.

А он неодобрительно качал головой и говорил, что ненависть – плохое чувство.

– Ненавидеть легче, любить труднее. Но жить в любви легче, нежели в ненависти. Ты полюби свои ноги и проси батюшку Серафима, чтоб облегчил твою боль.

И читал для меня молитву, но я помнила только первую строчку: «О, пречудный отче Серафиме!»

– Ты запомни, внученька, жить надо с любовью ко всем людям и ко всему, что вокруг. И за всё Господа благодарить.

– И фашистов надо любить, и поезд, который задавил твою внучку? – не понимала и пыталась подловить старика трудными вопросами.

Он ласково смотрел на меня, гладил по голове:

– Возлюби ближнего, как самого себя. Человек слаб и грешен, и Господь ему судья.

Так, в трудах и разговорах, пролетели лето, осень. Зима была поздней и сырой. Подмораживать начало только ближе к новому году. Долгими зимними вечерами дед рассказывал мне о святых, преподобных, старцах и старицах. Рассказывал интересно, как сказки, и совсем не призывал меня молиться, верить. Для самого же вера была естественной, как дыхание.

Наступили зимние каникулы. Крепчали морозы, и я каждый день бегала проверять, как замёрзла река, чтобы наконец-то надеть коньки и лететь по ровному льду навстречу зимнему солнцу, наслаждаясь движением и скоростью.