Альманах - Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 1

А вскоре по лагерю прошёл слух, что поляки договорились с русскими о создании польской армии, которая будет сражаться на советско-германском фронте, и что бывшие польские граждане, изъявившие желание служить в этой армии, могут рассчитывать на амнистию. Слух подтвердился. Поляков стали освобождать, и Юда, родившийся в Вильнюсе, который в те времена назывался Вильно, и получивший в своё время польский паспорт, задумался. Появился шанс выбраться из лагеря, но на войну Юда не стремился. Он понятия не имел о том, что происходит с евреями, и считал, что немецко-русские или польско-немецкие разборки его не касаются. Правда, ещё в Каунасе он слышал, что в оккупированной Польше евреям приходится несладко. Польские беженцы много чего рассказывали, но Юду это занимало не слишком. Еврейскими делами он начал интересоваться лишь тогда, когда Литва в одночасье сделалась советской. Вот когда он стал рвать на голове волосы и казнить себя за слепоту. За то, что, занимаясь своими делами, упустил момент, когда можно было уехать. Но хотя окопы пугали Юду, хуже лагеря быть ничего не могло. Он даже обрадовался, когда его вызвали к лагерному начальству, объявили амнистию и как бывшего польского подданного направили в армию, которую формировал генерал Владислав Андерс. Так он оказался в Бузулуке, там заболел. Из тифа выкарабкаться удалось, но армия переместилась в Среднюю Азию.

В станционной будке царил лютый холод. За ненадёжными стенами выла пурга, но, для того чтобы замёрзнуть, совсем не обязательно было находиться на улице. Юда боялся, что если ничего не изменится, то к утру он окоченеет. Временами становилось жарко, ему казалось, что он горит, и тут же начинались галлюцинации и озноб, как будто вернулся недавно перенесённый тиф. Во рту появилась сухость, мучила жажда, но не было воды. Юда понимал, что опять заболел. Перед ним появилась Дина – рыжеволосая, красивая, рядом с очень похожей на неё сестрой Эстер. Такой он впервые увидел жену, когда двадцать лет тому назад заехал по каким-то делам в Ригу. Увидел – и не мог оторваться. Тогда-то всё и закрутилось: сватовство, потом свадьба. Ну да, вот она, Дина, в свадебном платье, вот юная Эстер… Но почему же они только вдвоём, где остальные? А Дина что-то говорит неслышно, но не приближается и, хотя он зовёт её во весь голос, не отвечает, только показывает рукой куда-то в сторону. А там что? Там сыновья, Макс и Арик, но почему они лежат на земле?! Что с ними случилось?! Дина!

– Да не Дина я, а Дарья! Ты чего кричишь?! Эй, очнись!

Юда с трудом открыл глаза. Какая-то женщина с фонарём, склонившись, трясла его, ухватив за плечо.

– Ты кто? Как сюда попал? Беглый? Может, зэк?

Юда отчаянно замотал головой. Он понял, что говорит женщина, и со словом «зэк» успел познакомиться в лагере, только отвечать было трудно. Язык словно прилип и еле шевелился.

– Польская армия… Их нет… Я в больнице лежал…

– Поляк? То-то выговор у тебя нерусский. Так что стряслось-то? Ты как здесь оказался? С поезда спрыгнул? Зачем?

– За вором бежал… Вещи украли…

– Ох ты, Господи! Да тут и до войны всего два поезда останавливались. Один – на Оренбург, на Чкалов то есть, другой – на Актюбинск. А сейчас и подавно. Бумаги у тебя какие-нибудь имеются?

Юда вытащил солдатскую книжку и дорожное предписание. Даже в полубредовом состоянии он похвалил себя за то, что не держал документы в мешке.

– Янгиюль, – прочитала женщина. – Это ж какая даль! Завтра должен быть поезд, а будет ли – да кто ж его знает… Вон что на улице творится… Эй, ты чего? Не спи! Да ты, миленький, горишь, как печка! Вот же сподобил Бог! Ну что с тобой делать?!

– Я тут отдохну… И поеду…

– Поедешь ты, как же! На погост поедешь! Нельзя тебе здесь оставаться! Поднимайся! Давай, давай! Обопрись на меня!

– Холодно… Почему на станции так холодно?

– Да ведь нету кругом ни души. Ты вот приблудился. Для кого топить-то? Я одна тут обходчица. Потерпи, согреешься скоро. Избёнка моя недалёко.

Ему казалось, что это Дина склоняется над ним и поит каким-то странным питьём, что это проворные руки жены меняют на нём пропотевшее бельё. И когда кризис миновал и он пришёл в себя, то, оглядев комнату, вспомнил, что его подобрала на полустанке обходчица, но какая она из себя, Юда не разобрал. Он не разглядел толком её лица, наполовину прикрытого серым пуховым платком, и, когда Дарья вошла, увидел перед собой женщину лет тридцати с длинной косой. Её нельзя было назвать просто красивой, скорее особенной, своеобразной. Айзексон был любителем и ценителем женского пола и не преминул отметить, что небольшая скуластость придаёт Дарье особую привлекательность, а серые глаза удачно контрастируют с угольным цветом волос. Он даже удивился. В его представлении все славянки должны были быть как польки – светловолосыми.

– Ну что, оклемался? – У Дарьи был низкий, волнующий голос. – Думала, не вытянешь. Кумысом тебя отпаивала, чаем с бараньим жиром. Повезло тебе, что я в будку заглянула. Иначе бы помер.

– А что это – кумыс?

– Из молока кобыльего питьё. Свёкор достаёт у знакомых казахов. Помогает, когда силы теряешь.

Юда прикрыл глаза. Кобылье молоко! Казахи! А у Дарьи точно какая-то степная примесь.

Дарья присела, но не у кровати, а у стола.

– Зовут-то тебя как? Документ твой видела, да не прочитать мне по-польски…

– Юдель. Юда.

– Юда? Так ты не поляк? А кто? Неужто еврей?

– Еврей, – подтвердил Юда.

– Еврей, – повторила Дарья. – Да как же тебя сюда занесло? У нас тут отродясь жи… евреев то есть, – спохватилась она, – почти что и не было. А в польскую армию как попал?

– В лагерь сначала попал из Литвы. А оттуда как польский гражданин – в армию. Только отстал я от них, и что теперь будет – не представляю.

– Лежать тебе пока надо. На ноги встанешь – тогда и поглядим. Повезло тебе ещё раз, что я при железной дороге. А свёкор мой – он помощник начальника станции в Илецке. Это час езды отсюда. Оформит тебе справку, что заболел, от эшелона отстал. У меня телефон в будке, где ты чуть не замёрз. О том, что ты у меня, я всё равно сообщить по начальству должна. Порядок такой.

Дарья отбросила со лба норовившую упасть на глаза чёрную прядь и продолжала:

– Там и сыночек мой – у свекрови в Илецке. И мы там с мужем жили. Муж мой, Фёдор, тоже железнодорожник, бронь имел. Его на фронт не брали, так он добровольцем ухитрился. Всё говорил: другие воюют, как же я, коммунист, в тылу останусь? И погиб в октябре под Харьковом. Вот судьба: из-под Киева, из окружения, вышел, а под Харьковом убили. Мы хорошо с ним жили, любил он меня. Только свекровь меня поедом ела, вмешивалась. И то плохо, и это. А как похоронка пришла на Федю, так и не стало мне житья совсем. Свекровь со свету сживала, всё упрекала, что мужа не остановила, на фронт отпустила. Тут как раз старый обходчик умер на этом участке, так я с горя сюда попросилась. От свекрови подальше. Только боязно мне тут одной. Ведь на много вёрст кругом – никого. А если лихие люди какие? А у меня, – Дарья кивнула на висевшую на стене старую берданку, – вот и вся моя защита. Ладно, утомила я тебя. Слабый ты ещё и по-нашему не всё понимаешь. По глазам твоим вижу.