Владислав Прошин - Видеоблогер Вайтар. Девять глав мертворождённой книги

Молодой человек занял одну из множества скамеек под фонарём, где пока ещё никто не устраивал танцы (до появления трендовых танцев под фонарём ещё года два; ладно, скажу: имеется в виду песня, как и в случае с героином), поставил пакет рядом с собой, освободил пачку сигарет и, сев нога на ногу, зажёг первую за лето сигарету.

Сидел и не решался вскрыть бутылку. Людей становилось всё больше, темнота всё не появлялась. Только начнёт разматывать крепление крышки, как какая-нибудь семья с ребёнком обратит на него всё своё молчание, продолжавшееся всю длину скамейки.

Чтобы легче переносить прохожих от себя подальше, то есть чтобы не контактировать с ними присутствием рядом и чтобы не сидеть им в след, ему пришлось подчиниться своей привычке, которая выработалась у него за последние два года во время одиночных бесцельных прогулок. Когда кто-нибудь (пусть бы даже шёл за сто метров и лица ещё не было видно) вызывал в нём волнение на ровном месте, он доставал телефон и мгновенно переобувался в человека, который без охраны. Тема выдуманного разговора была не так ясна, как его интонация. Чем скорее близилось пятно неизвестных лиц, тем голос его становился груднее, а предложения детальнее. Сначала, как бы подыскивая себе собеседника, он говорил: «Да… Ну говори уже, я слушаю. Алло! Ты меня слышишь или нет?» Потом, чуть-чуть понимая, кто у него на пути, он всё ещё общими словами, но уже в каком-то контексте говорил так, например: «Да, я тебя услышал, конечно. Молодец, что позвонил. Но что я-то могу сделать? Я тебе говорил? Говорил. Я попробую что-нибудь придумать, но мне надо время. В смысле, тебе надо сегодня? Ты нормальный вообще? Я тебе ещё раз говорю – такие вопросы требуют времени. И так ему и передай. Ну ты понял или нет, я спрашиваю? Нет, подожди, ты понял или нет?» В большинстве случаев он так волновался, что продолжал блуждать в общем контексте, разве что добавлял свой смех в некоторых местах, он помогал ему как будто бы даже не думать о как будто бы возможном как будто бы столкновении и как будто бы быть в полной как будто бы уверенности, что ситуацией рулит именно он, в то время как никакой ситуации не было, а рулил он разве что ногами, с напускной развязностью.

Наконец, когда ему надоело менять скамейку и ходить из одного конца аллеи в другой, он оказался на ступеньках заброшенного дома офицеров напротив «Двух гусей». Бутылки, целые и разбитые, лежали повсюду, даже внутри здания виднелись через дырочку в стеклянной двери. Мимо него тоже была протоптана дорожка, но не так часто по ней ходили, чтобы нельзя было выпить и пойти дальше. Солнцу было уже не до того, чтобы палить его с бутылкой.

Откупорив, наконец, кубышку, первокурсник посчитал, что шарик – это удобно (нет), и сделал себе семь капель сразу в горло, не превращая их в горькую лужу у себя во рту. Быстро-быстро раскрутил крышку зелёного чая и обработал холодненьким першащую рану.

Будучи восприимчивым к жидкостям, меняющим сознание (даже вода меняет сознание, но речь идёт о чём-нибудь вроде кофе или чая), моментально включил режим опьянения и отправился на ту же аллею возле общежития. Снова подыскал себе лавочку под фонарём и, закурив сигарету, сидел там, пока не выкурил сигарет девять и не выпил капель четырнадцать.

В десятом часу он вернулся в общагу и, поднимаясь к себе на пятый этаж, счёл за бесспорное преимущество быть на пятом, на последнем этаже. Тем более когда, видя, как она разговаривает с прочими студентами, понял наличие особенного отношения к своей работе у вахтёрши, которая дежурила в тот день. Он проходил мимо неё с чашечкой капучино, которую купил в автомате внизу, и, точно определив, что у него в пакете и почему он наступает ногой не так, как наступал на выходе, она не сказала ему ни слова, как не скажет в дальнейшем, но этой чашечки, этой переглядочки с ней и её бандой безбанто̀вых девчонок из общаги вполне хватило, чтобы за ним закрепился образ тихого выпивающего парня по имени Доброе Утро или Добрый Вечер.

Наступило первое сентября. Тридцать первого числа всем первокурсникам посредством конф сообщили о том, что утром надо, во-первых, проснуться, а во-вторых – быть у памятника Виссарион Григорьечу.

Демид проснулся по первому будильнику и отправился умываться (как это бывает в летних лагерях по-первости, пока ещё не хромает дисциплина) – и когда он чистил зубы, вместе с тем, что его щётку несло по зубам какое-то вдохновение, он был страшно напуган, что вот-вот-вот-вот с него стянут хорошо приклеенную маску, которую нарисовали ему соцсети. Демид сплюнул зубную пасту, подумав о том, что где-то читал, что сплёвывать её с водой – как будто и не чистил, и вернулся в комнату.

Когда он натянул синие джинсы, белую рубашку и синий пиджак с выпускного и обулся в чёрные туфли на каблуке, а потом подошёл к длинному зеркалу, чтобы приделать мэтсмѝтовскую бабочку и поправить свои непричесывающиеся русые волосы, сделанные в некий полубокс, тогда ему оставалось только припудриться пылью, которую он пустил в глаза своим будущим одногруппникам. Сейчас он превратится из человека, который смело отвечал девчонкам в конфе, в спотыкающегося на каждом слове психа-одиночку, который не готов говорить с теми, с кем переписывался. Выходя из комнаты, он всё больше и больше внушал себе то, что поступил с собой жестоко, когда решил переписываться с девчонками под своей ненастоящей фамилией, со страницы, где он множество раз красиво умирал .

Демид вышел из общежития и, сделав крутой поворот налево, направился к Белинскому. Идти было пятьдесят метров, но этого ему хватило, чтобы, шагая среди незнакомых лиц студентов, натянуть умственную жвачку на своё заметное, очевидное несовершенство, которое с самого раннего детства имело для него нездоровое значение: несовершенством был аномальный прикус, гонявший нижнюю челюсть по бесконечной трассе туда-сюда, создавая иллюзию, что у Демида самый обычный рот, просто излишне подвижный. Передние зубы перманентно кусали нижнюю губу, нижняя челюсть со хрустом подавалась вперёд – рот был как бы и не открыт, и не закрыт: в этом совершенно не было эстетического успеха, который был первым предметом хорошей, мотивирующей Демидовой зависти классическим красивым парням. Брекеты неплохо оттеснили державшиеся, словно дворецкие, особняком два передних зуба назад, но, как и трейнер, не помогли ему непрестанно подавать свою нижнюю челюсть на уровне с верхней. Всю свою жизнь Демид бесконечно умывал себя руками: делая этим красную печать, прижимал их к своим губам каждый раз, когда садился, например за парту, за что был однажды назван математичкой мыслителем, и не менее часто, будучи на ходу, закрывал свои зубы ладонью, как будто бы делая пальцами очертания рисунка бороды, чтобы за секунду, прикрывавшую его слюнявую пещеру, смочить языком задник своей верхней губы, навечно приподнятой, как жалюзи.