Александр Северодонецкий - Буксир Бодрый. Длинными камчатскими тропами

Вот ведь и всё, что осталось в вечной памяти и сердце её, как эта полуистлевшая бумажка.

А ведь её сердце?

Сердце-то матери ныло и болело почти каждый день, каждый вечер и по ушедшему в необъяснимое никому небытие мужу, и о малых детях войны: один 1939 г., а другой 1941года, о её сиротах войны, которых надо еще поставить на ноги, помочь, как тем птенцам стать на крыло и отправиться в полет этой жизни, над этой многострадальной Землею. А её жизньдающая грудь наливалась по вечерам ожидая, что он вернется, что он прильнет к ней, что он вдохнет её всю, а по её телу такая нега, по её телу давно не видевшему и не ощущающему настоящей мужской ласки такая дрожь ожидания…

И ведь одна её короткая судьба столько вместила: ранее её родного отца Иван Андреевича Якименко в 1919 году, вывели в холодном феврале махновцы в Савинцах на заснеженную землю и, надсмехаясь без всяких угрызений совести легко разрядили свои маузеры в его такую хрупкую грудь и из неё только красные струйки крови стекали по белой холщевой рубашке на белоснежный снег слегка, покрывший метровый тот савинский чернозем. И всё это их надругательство над его жизнью, над всмей нашей судьбою из-за полоски или небольшого надела этой черной но сверхплодородной земли, которая сейчас наполовину савинскими крестьянами заброшена, из которой даже трубы орошения, пронырливый председатель колхоза или ООО, или ОАО «Маяк», да сейчас уже и не важно, но ведь вытащил из натруженной земли, чтобы сдать их на металлом и затем всё это положить в свой бездонный частный карман.

И мы спршиваем сегодня?

– А стоило ли тогда в 1919г., отдать за всё это свою короткую жизнь, оставив своих родных детей, любимых дочерей Арину и Ефросинию без отца, без его постоянной поддержки?

И столько затем еще страданий и этой плодородной земле, и плодам её, детям Гражданской войны, детям Отечественной войны, нынешним детям Горбачевской перестройки и нынешней революции девяностых, сметавшей под своим ураганом всех и вся, ломая все давно, выработанные принципы и не зыблемые человеческие устои, которыми ранее так дорожили и которые сегодня превратились только в отзвуки истории…

Ведь она тогда была еще маленькая, сама то рождённая 5 декабря 1918 года и все это не помнила, только её интуитивные ощущения и такие свежие воспоминания, что из рассказов её матери, а моей бабки Кайда Надежды Изотовны, которая при любом удобном случае долгими вечерами и при молитве вспоминала, и заносила, пополняя в свой коричневый молитвослов их имена, давно ушедших из нашей и её памяти в специальный ранее не понятный мне раздел «За упокой». И знала она и помнила всех, и всех поминала, когда ездила в Изюм в одну оставшуюся церковь, чтобы уже там отстоять длиннющую всеночную на своих давно узловатых так натруженных женских коленях, ставя длинные настоящие восковые свечи у образов святых мучеников по облику похожих на нас самих.

А уж затем и памятная всем ленинско-сталинская коллективизация, и сыпной тиф, и чего только не было в её трудной земной жизни и женской никому не предсказуемой судьбе. И комсомольский призыв в 1947 году и как затем стала трактористкой, и работа в Савинской машинотракторной станции (МТС), на той еще технике, к которой её женские руки зимой легко без рукавиц, прихватывались сильным морозом и какое надо было ей совершить усилие над собой, чтобы её ту то технику еще и завести и затем целый день напряженно работать, совсем не думая о брошенных дома безнадзорных и голодных детях, а может наоборот, только о них и думая дергая рычаги этой стальной техники. Думая о них, выполняя всю дневную норму на пахоте, которую затем в виде карандашной «птички», учетчик мужик сосед без левой руки, утраченной на войне быстро поставит в своей клетчатой тетради в обложке из зеленого коленкора, по которой, затем не возможно будет доказать, что ты работала в колхозе не то «Маяк», не то «Путь к коммунизму», не то «Свет Ильича» так как его не менее пяти, а то и десяти раз за это время переименовали и архивов нет ни здесь в Савинцах, ни в райцентре Балаклее, а они до войны были увезены в Харьков, и сохранились ли там те довоенные архивы, когда фашист жег всё и вся, и она не имея ни тех молодых рано растраченных сил, ни уже реального здоровья, так как после пыльных бурь шестидесятых, что шли с Семипалатинских бескрайних степей, неся радиоактивные осадки от Курчатовских и Сахаровских атомных бомб не можешь получить давно, заслуженную мизерную пенсию по инвалидности как колхозник, отдавший все свои сознательные годы с малолетства на труд для этой артели, для твоего колхоза, в который твоя мать с отцом сколько в колхоз отнесли, для своих селян и людей твоих родных Савинец, они ведь все отдали для блага себя и своей семьи, так как все тогда работали именно так, так как ты работала как и её отец Якименко Иван Андреевич и её прадеды на сырой черноземной матушке земле, которая одновременно наш народ и кормит, и обувает, и даже кров дает.

И сегодня, Тимур Руденков, удивлялся и восхищался, как его мать, будучи еще довольно молодой, закончила курсы трактористов и первой в селе Савинцы на Балаклейщине села за такой неуклюжий из сегодняшнего времени трактор, чтобы после войны, когда, в каждом доме кого-либо из мужчин забрала эта мировая «мясорубка» и не вернула назад, когда поля стояли поросшие бурьяном, да как и сегодня не распаханы, и когда нужна им этим полям, и этой истерзанной врагами черной и плодородной земле, нужна была молодая её сила и такая ведь совсем не женская сила и еще удаль…

Ведь ей теперь одинокой молодой женщине, после гибели мужа на полях Отечественной войны приходилось оставлять малых детей одних дома и на день, а то и на два, да и не всегда хорошо накормленными. Правда, иногда те сами, влекомые постоянным голодом, а еще и детским любопытством, прибегали на полевой стан в район Бабарыковки, чтобы там перекусить, так как сильно проголодались. Тогда и в те времена уж и Борис, и брат Иван, и все люди были как-то дружнее, да и значительно сплоченнее. Та же, троюродная бабушка Квочка, которая делилась молоком от своей коровы, в те трудные для нашей семьи дни, чтобы поддержать её малышей, которых у самой то было аж семеро.

Это потому, что может, была настоящая угроза жизни их всех и существованию их рода, их славянского да и савинского племени, что на далекой харьковщине.

Ведь ничто так не сплачивает людей, как реальная угроза их жизни, а еще реальная угроза их подрастающему поколению.

Это уже затем в те шестидесятые годы двадцатого столетия, как теперь модно именовать, когда все ранее созданные нашими дедами и бабками колхозы начали буквально на глазах «валиться», когда не стало у неё сил работать, пришлось ей уйти на Савинский сахарный завод, что на Заяре (село так называлось) ближе к Морозовке, который был построен в 1964. Пригодились ранее, полученные после войны знания трактора, да и устроилась на насосную станцию по подготовке и очистке воды, которую в изобилии брали из Северского Донца… А он, младший её сын всё тщательно обследовал, всем искренне интересовался, всюду с любопытством заглядывал, а когда их всем классом повели на экскурсию в турбинный зал сахарного завода, где горячие трубы, где неимоверная сила перегретого газом пара, вращая её вал и генератор, вместе с ним давала свет, не то, что ранее двоюродный дед Федор Кайда на дизельном генераторе у ручья, куда любил бегать, чтобы послушать рокот германского трофейного дизеля. Только и было его мощности, что для электрических лампочек, горящих зимой по вечерам на длинных савинских улицах, да еще летом для колхозного элеватора, чтобы хоть как-то зерно просушить под палящим солнцем перед сдачей его на элеватор государству.