Ирина Степановская - Фаина Федоровна

Я никогда не занимала никакой административной должности. Как-то мне предлагали, но я отказалась. Не потому, что боялась не справиться, мне нравиться быть только врачом. Я люблю лечить, и не хочу устанавливать новые правила, вводить какие-то «монетизации». За много лет я убедилась, что больным от всех этих новшеств лучше не становится. Я просто хочу, чтобы мне не мешали. Мне нравится, когда у меня звонит телефон.

Только что я сейчас могу сказать больным? Извините, меня отсюда могут выгнать?

Я вытираю мокрые щёки и отхожу от окна.

Звонит телефон.

–Ольга Леонардовна, вы ещё не уехали?

–А кто это?

–Олег Сергеевич.

Я не сразу соображаю, что «Олег Сергеевич» это и есть Олег, мой коллега, с которым я недавно разговаривала в буфете. Раньше он мне никогда не звонил.

–Нет. Не уехала.

–А вам, случайно, не в сторону пятой больницы?

–Мне дальше. Но мимо.

–А не подбросите меня?

Я колеблюсь.

–Я ещё должна одеться…

–Если вы не против, я подожду вас у выхода.

Я одеваюсь и выхожу. Закрываю своим ключом нашу комнату. В коридоре перед дверью стоит Бочкарёва. Тот же красный велюровый костюм, та же тельняшка.

–А Дарья Михайловна уже ушла?

–Да.

–Вы не знаете, она завтра будет?

–Должна. А почему бы ей не быть?

–Ну, говорят же, что больницу расформировывают. А как же со мной?

–Я не знаю. – На меня вдруг наваливается усталость. – Завтра Дарья Михайловна всё вам расскажет.

Я ухожу, а Бочкарёва всё ещё стоит, будто не веря, что в нашей комнате уже никого нет. Как же я забыла взглянуть, болтается ли всё ещё тампон на её тапке? Мне жаль Бочкарёву. Зря Даша не зашла к ней. Весь вечер и ночь Бочкарёва будет мучиться, проигрывая варианты своей дальнейшей судьбы.

На парковке уже много свободных мест. Дождь не такой сильный. Я натягиваю на голову капюшон и оборачиваюсь, смотрю на больничное здание. Серый бетон. Между блоками щели, на пандусе асфальт весь в ямах. Это «скорые» бесконечно въезжая и выезжая, годами раздавливали асфальт. Въездные ворота – толстенные бетонные столбы, образуют прямоугольную арку. Ещё один портал. На столбах граффити. Надеюсь, с благодарностями врачам. Всё это, мягко сказано, обветшало. Но всё это можно отремонтировать, подновить. Заделать, покрасить. И больница останется жить. «Скорые» будут приезжать, больные будут поступать и будут выписываться.

Как выразилась сегодня наша заведующая?

«Мы столько лет ели деньги из бюджета».

Неужели мы не принесли никому пользы?

Вот подходит Олег. Он в плаще, с непокрытой головой. Я даже не замечала, что он, оказывается, светловолос. Сейчас под дождём волосы у него намокли и выглядят темно-русыми. В отделении мы все в колпаках, в пижамах. Роботы-муравьи. Выходим на улицу – друг друга не узнаем. И кожа у него светлая, как у природных блондинов. У Фаины Фёдоровны была такая же. У неё на щеках часто горел румянец – от малейшего волнения подкожные капилляры напитывались кровью, и разливались гипертоническими червячками. Я хочу посадить Олега сзади, но он, как многие мужчины, садится вперёд. Я выезжаю с парковки, стараясь не обращать на него внимание. Я не привыкла, что в моей машине ещё кто-то есть, кроме меня, и поэтому немного нервничаю. Включаю радио. Автоматически убавляю звук. Он спрашивает, будто мальчик, случайно попавший к кому-то в гости.

–А что, здесь переключатель громкости на руле?

–Да.

–Круто.

Я взглядываю на Олега.

–А у меня машина не новая. – Щёки его сейчас тоже заливает лёгкий румянец, прямо зорька.

–Жена на машине девчонок возит. Занятия всякие…

Мне совершенно не интересно знать про его жену. Я спрашиваю, чтобы сменить тему:

–Вам зачем в пятую больницу?

Он вдруг напрягается всей фигурой, лицом.

–Хочу с главным врачом поговорить.

–Вы с ним знакомы?

–Если б был знаком…

Мы едем сквозь дождь, но всё равно как-то ощущается, что уже весна. Воздух, наверное, другой. В нём преломляется свет по-другому, по-весеннему.

–Думаете, главный будет с вами разговаривать? Сейчас всё ведь через резюме.

–А я хочу сам занести ему в приёмную своё резюме.

Я молчу, выказывая этим свой скепсис.

–Слушайте, в этом городе я один, кто делает такие операции. Это не нонсенс, что я вернулся после обучения из Германии и оказался никому не нужным? И не нонсенс, что меня сокращают без предоставления места работы?

–Вам грант кто давал?

–Академия наук. Между прочим, самая главная. Российская.

–Ну, вот. Туда и засуньте своё резюме. – Ёрничаю я. -Вы ехали от них, а приехали сюда. А отсюда вас никто не посылал.

Обычно я не разговариваю так грубо, но сегодня уж такой день.

Олег молчит, отвернувшись к окну.

Я въезжаю на парковку пятой больницы. А это не нонсенс, что сократят и меня хотя, положа руку на сердце, в городе не так уж много опытных врачей. А я – одна из лучших.

–Кстати, мне непонятно, а куда они денут мой ушной микроскоп? – вдруг говорит Олег.

–Микроскоп можно продать. Спросите, может вам продадут.

–Зае…ь.

–Опять же, амортизация… Сколько ушей-то прооперировали?

И мы с ним вдруг нервно смеёмся. Смех этот через силу.

Я подвожу Олега к центральному входу, останавливаюсь.

Я смотрю, как он идёт к дверям – сутулый, худой и всё равно похожий на молодого, побитого и голодного волка. Волчка.

Может, мне тоже сходить в пятую?

Я выруливаю с парковки и вижу магазин. Теперь это всё сетевые отростки разных магазинных монстров. Я сбавляю ход и вглядываюсь в пространство перед магазином. Надо же, раньше не знали, где достать еды, а теперь не знают, где поставить машины. Я нахожу место, захожу и покупаю замороженные пельмени, банку сметаны, пару лимонов и сыр на завтра. Мельком оглядываю витрину с колбасой. «Краковская» присутствует от трёх разных мясокомбинатов. Я ещё кладу в корзину две сардельки и иду к кассе. У меня чешется глаз, я останавливаюсь и тру веко бумажным носовым платком.

Когда я выбирала специальность, один мамин знакомый, уже старый врач, сказал: «Нашла тоже куда пойти! Вечные сопли. Гной, кровь, инфекция – всё в морду летит». Он был совершенно прав. Теперь придумали специальные забрала – для стоматологов, офтальмологов и нас. Но я не могу работать в забрале. Мне кажется, что тогда между мной и больным непреодолимая преграда. А я во время операций не чувствую себя отдельной от больного. Я, как экскаватор, цепляю его больную ткань инструментами. Я скребу и вырезаю, я чищу, я подкапываюсь, я роюсь. Я уничтожаю боль, грязь, гной. Я добираюсь до чистых тканей, я сшиваю дефекты, я скрепляю то, пригодное к жизни, что можно ещё сохранить. В этом моя работа. Но человеческая боль летит мне в лицо, в глаза, оседает на маске, закрывающей рот. И каждый раз после операций я стираю кровь, гной, слизь с лица ваткой. На коже остаётся противное зудящее пятно. Не даёт моей коже покоя чужая боль. Кожа шелушится, будто отвергает чужое.