Ирина Степановская - Фаина Федоровна

Даша протягивает мне распечатанную историю болезни.

Бочкарёва Татьяна Егоровна. Дальше – год рождения. Я мысленно подсчитываю. Бочкарёвой сорок один год.

Я открываю дверь и пропускаю их вперёд.

Смотровая – самая большая комната в нашем отделении. Операционные внизу, на втором этаже, в оперблоке. Там же и реанимация. А мы сейчас на шестом. В смотровой таинственно и торжественно. Окна закрыты тёмными серыми шторами, чтобы контрастнее было местное освещение. Четыре небольших столика – по числу участников. Я, Дарья, Павел и Олег. Столы покрыты буроватыми от стерилизации простынями. На каждом столе высокая лампа без абажура. В стороне небольшой операционный стол для перевязок, в изголовье его – зачехлённый ушной микроскоп для микроопераций (уши оперирует Олег), над столом по центру круглая хирургическая лампа с окошками, из которых льётся свет, как в батискафе. По стенам два больших шкафа для инструментов, и зачем-то в углу, тоже накрытое простынёй, вертящееся кресло Барани, для проверки вестибулярного аппарата, как в центре подготовки космонавтов. Кресло пустое, но простыня намотана так, что кажется, будто под ней сидит маленький человек. Худенький, сухонький… Откуда такое впечатление – не знаю. Я несколько раз говорила, что надо убрать это кресло, оно только пыль собирает, но никто не реагировал. Со всем этим хозяйством смотровая напоминает либо странный помещичий дом из фантастического триллера, законсервированный на время отъезда жильцов, либо межгалактическую станцию, тоже покинутую на неопределённое время.

Рядом со столом с инструментами огромная коробка хирургических перчаток. Даша не любит часто мыть руки, пользуется перчатками для осмотра. А я не люблю в перчатках. Надеваю их только во время операций. Привычка. Поэтому я опять иду к раковине, опять снимаю кольца, кладу их в карман и опять мою руки.

Когда-то в институте мы с одной девочкой поменялись кольцами. Мы даже были не очень близко знакомы. Просто учились на одном курсе и оказались вдруг вместе рядом на каком-то собрании. Тогда была мода на золотые кольца, и девочки ревниво поглядывали на руки друг друга. У кого есть кольцо? У кого нет? Кольцо это или перстень? У кого красивее?

Мы с моей соседкой не оказались исключением.

–Давай поменяемся на время? – вдруг предложила мне она, кивая на мой перстенёк и снимая свой. Я не знала, что ей ответить, но отказаться показалось неудобным.

–Давай.

Я носила её кольцо около месяца. Сначала оно мне очень нравилось, потом я надевала его в надежде, что моя знакомая вспомнит про наш обмен и предложит разменяться назад. Я ругала себя, зачем я отдала свою вещь? А если она потеряла мой перстень?

Я видела эту девушку на лекциях. Она видела меня. Но про перстень молчала. Однажды я специально подошла поближе, чтобы посмотреть, носит ли она его. Он блестел у неё на пальце. Наконец, я не вытерпела. Когда мы встретились в очередной раз, я протянула ей её вещь и сказала:

–Спасибо!

Она спросила:

–Больше не хочешь носить?

Я начала оправдываться:

–Это подарок…

Она вполне равнодушно стянула с пальца моё колечко и так же равнодушно взяла назад своё. Мне даже стало немного стыдно, неужели я – жадина?

Никаким подарком мой перстень не был. Я купила его сама – три месяца откладывала стипендию. Её кольцо было не хуже моего, но оно было мне чужим. Чужеродным. Под конец оно мне как будто жгло палец. А когда я снова надела своё собственное, мне показалось, что оно с моей рукой одно целое.

Бочкарёва уже сидит на круглой белой вертящейся табуретке. Табуретка явно мала для её попы. Я подхожу, сажусь, привычно отодвигаю свои колени в сторону, чтобы не упираться в её ноги. Включаю лампу. Наверное, я осталась одна в нашем отделении, кто ещё пользуется во время осмотра настольной лампой. У всех есть специальные фонарики, и у меня тоже. Но мне комфортнее с лампой и с круглым вогнутым зеркалом на ремне, которое называется «лобный рефлектор».

–На что мы жалуемся?

Ну, вот, чёрт возьми, кажется, я уже «общаюсь». Я уже говорю слово «мы»…

Когда я в своём вопросе отождествляю себя с больным, он по идее должен чувствовать мою, как теперь говорят, эмпатию . Не знаю, насколько это правильно – выказывать больному эмпатию . Если врач больному не помог – на фиг больному эмпатия . Если же помог – эмпатия просто приятный комплимент. Как я могу наблюдать, и Даша, и Павел, и, особенно, Олег не очень заморачиваются насчёт эмпатии . Задают вопрос – забивают ответ в программу компьютера. Плюс данные осмотра – вот тебе диагноз. Чик-чик-чик – программа лечения готова. Распечатать и вклеить в историю болезни. Я не люблю пользоваться программой. Это как всё время есть сладкое. Сладкое быстро всасывается, даёт ощущение покоя, и ты к нему привыкаешь. Но иногда с программой надёжнее. Я стараюсь быть честной перед собой. Я помню молодое лицо, улыбку во весь рот. Широкие плечи пловца, мощную шею. Программа. Всегда ли людей спасает программа?

Я поворачиваюсь к Даше.

–Собери мне тазик.

Это значит, нужно положить в белый эмалированный почкообразный тазик (он действительно формой похож на человеческую почку) необходимый для осмотра набор инструментов. В смотровой комнате днём нет медсестры. Их сократили. У нас теперь самообслуживание. Вечером только кто-нибудь из сестёр меняет грязные инструменты на чистые.

Фаине Фёдоровне я не говорила, что мне нужно дать для осмотра. Она знала всё сама.

С кем или с чем я могу её сравнить?

Она была ясной и понятной, внешне напоминала пирожное безе – аккуратная, чистая, ровная, твёрдая и в то же время с прослойками мягкого крема и взбитой финтифлюшкой на верхней воздушной лепёшке. Финтифлюшки – это здоровенный накрахмаленный колпак на голове, пара-тройка седых спиралек-кудряшек, выбивающихся на лбу из-под него, и брошка у ворота шерстяного бордового платья. Брошка – металлический чёрный жучок с искусственным красным камнем вместо спинки.

Колпак придавал Фаине Фёдоровне впечатление солидности и весомости. А когда она снимала колпак, то спиральки-кудряшки превращались в вытертую овечью шкурку маленькой, нищей пенсионерки.

В свои семьдесят с лишним лет она постоянно занималась каким-нибудь делом. У нее почти всегда было хорошее настроение, но как-то одновременно с ним она часто сердилась, громко покрикивала на меня и на больных. И всё-таки, несмотря на покрикивания, фырканье и ворчание, её маленькая, но вполне пропорциональная фигурка в ослепительном белом халате и быстрые движения крошечных ручек и ножек производили впечатление чего-то очень доброго, очень весёлого и надёжного.

Её крошечные ручки от частого мытья постоянно шелушились и трескались, выглядели будто пергаментными, но Фаина Фёдоровна не берегла свои руки. Она берегла хирургические латексные перчатки. Они выдавались сестрой хозяйкой по счёту, были ужасно дефицитны, и Фаина Фёдоровна сама решала – когда мне следует надеть перчатки, а когда нет. Она работала в этой поликлинике много лет и когда, протягивая мне перчатки и маску, говорила со значением: «Наденьте!», – я понимала, что сейчас нужно быть осторожнее. А опасность в те времена представляли туберкулёз, гепатит да сифилис. О СПИДе никто не знал, одноразовых инструментов не было, и сама Фаина Фёдоровна никогда перчатки не надевала.