Павел Заякин - Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Пил он всё чаще, но в штопор запоя не впадал, спивался по-тихому, в одиночку. Сначала, отоспавшись, брался за кисти, карандаши или мелки, работал, полузакрыв глаза, выплёскивая из головы смутные образы через живущие своей жизнью пальцы, рисовал, забывая про завтраки и обеды, а потом мутно смотрел на сотворённое и шёл на кухню. Варганил там себе что-то простое, типа отварной картошки или «рыбкиного супа» из консервы, доставал из холодильника бутылку и пил, пока бутылка не пустела. Потом тяжело шел в мастерскую, садился напротив своей незаконченной картины и плакал, зло и горько, размазывая слезы по небритым щекам. А если не было слез, то шел к постели, падал на нее одетым и будто проваливался в небытие. «Как в могилу», думал иногда он. А на другой день, отоспавшись, уходил бродить по Борску. Или, оседлав «Урал», ехал на кладбище.

3.

…Выбив трубку о дерево скамейки, Панёк заглядывал в соседние оградки. Кто там лежал, он не знал, но присматривал и за соседями отца, на всякий случай. Не зря же они оказались рядом, да еще под одной аркой из надломленного тополя! Подобрал мусор, занесенный непонятно каким ветром, покачал ограждение, пошатал столики у могилок, царапнул облупившуюся краску на обелисках, подумал, что в следующий раз надо бы зачистить да покрасить. К «соседям», сколько он помнил, никогда никто не заглядывал, а даже если бы и заезжали раз в год, вряд ли живые возражали бы относительно ухода. А так и бате приятнее, и ему не трудно.

Покопался в рюкзаке, выудил тетрадь для эскизов и карандаш, снова сел за стол, полузакрыл глаза…

Дар рисования открылся у Панька, когда умер отец. В тот год много чего случилось в его жизни: он снова стал курить, бросил работу в стоматологической клинике, куда его устроила мать, познакомился с Линдой и сделал ей предложение. Ей было тридцать пять, у нее на руках была пара близнецов, мальчик и девочка, тринадцатилетние подростки, Ира и Саша (отец их сидел в тюрьме, и она с ним развелась уже после суда), высокая, под стать Паньку, белокурая, с эстонскими корнями, всё при ней, и притом – молчаливая, готовая слушать Панька, о чем бы тот ей не говорил: об отце, о «черных дырах», о несостоявшейся карьере зубного техника, о Сахалине, где Панёк служил на флоте пятнадцать лет назад, да хоть о чём. Она внимательно разглядывала его первые наброски, улыбалась, говорила: «Я ничего в этом не понимаю, но мне нравится, Павлик. Ты рисуй, ты хорошо рисуешь» Она называла его Павликом, как никто до этого не называл, и он таял, и внутренне пугаясь собственной смелости, притягивал ее к себе, сжимал в больших сильных руках, целовал шею, подкрадывался к пухлым губам…

Тогда он еще не ездил так часто на кладбище к отцу, крутился на двух работах – ночью шел сторожить склад, а днём на том же складе загружал и выгружал вагоны с продуктами, и Линда вечерами, уложив его спать, выбивала из его рабочего костюма то муку, то сахар, то подносила к лицу и вдыхала острый запах специй – перца, лаврового листа, каких-то неведомых приправ. Он тогда рисовал в альбомных листах, формата «а четыре», в перерывах да в редкие выходные, и не сразу он заметил, как изменилась-потяжелела Линдина походка, округлились и без того округлые ее черты. Жили они тогда в доме ее родителей, те Панька недолюбливали «за бестолковость и неумение жить», а особенно за то, что он бросил стоматологию. Особенно ярилась теща, и он иногда слышал, как за стенкой та пилит своего высокого сухопарого Ивана: «Отдали свою дурёху-неумеху за такого-же дурня! Ой, не будет толку с него. И дома его вечно нет, и с работы приносит гроши. Только детей строгать могут, нищету плодить!» Он вздыхал, обнимал теплый Линдин бок, и она разворачивалась к нему, обнимала, сонная, шептала что-то ласковое, заглушая старушечье бухтение за стенкой.

Линда сказала, что ждет ребенка, на УЗИ узнали, что будет девочка, и он, ошеломленный от счастья, начал плясать, выкидывая нескладные коленца, а потом они сидели и выбирали имя, и решили, что назовут дочку Леной, нет, Дашей, нет, Серафимой… Так и дотянули до схваток, и он согласился на Лену, и, когда Линду увезли в роддом, зашел сначала к падчерице Ире, обнял ее неловко, так же неловко ответила, спросила: «Всё нормально будет, да?» Он кивнул, пошел к Сашке, тот объятий не принял, ощетинился весь, бросил зло: «Не пытайся даже. Ты мне не отец. Вон, иди, встречай свою любимую дочь, а меня не тронь, понял?» Он отшатнулся, вышел, взял в холодильнике у тестя бутылку самогонки, пошел к роддому и напился на лавочке. Утром его будили из окна парой десятков глоток, он продрал глаза и увидел Линду в окне с маленьким свертком в руках. Линда улыбалась, и он тоже улыбался, несмотря на то, что чертовски болела голова…

…Когда умерла его бабушка, мать, организовав похороны, поселила их в ее доме. Теперь, когда они жили отдельно от тёщи с тестем, он начал чувствовать себя хозяином. Немного, неловко, как бы извиняясь перед умершей бабкой, он ходил по дому, поправляя то, что начало разваливаться. Они поселились втроем с годовалой Леночкой в зале, Ира заняла соседнюю комнату, а Сашка съехал во времянку: «Мне так лучше. Буду жить один, уж не обессудьте» И жёстко, непримиримо просверлил Панька взглядом. Панёк пожал плечами, типа, хочешь – живи, печку сам топить будешь, золу выносить и всё такое, на том и порешили. Сашка и вправду за этот год стал совсем самостоятельным – и в учебе подтянулся без понуканий, и стал ходить в планерный аэроклуб при местной десантной части, не там, где делают модели, а где «кукурузник» поднимал вверх настоящий маленький самолетик, только без двигателя, с двумя людьми на борту, потом отцеплял трос, и планер летел дальше, управляемый только инструктором и курсантом, а Сашка был курсантом. Поэтому в его комнатке во времянке был жёсткий топчан, стол с настольной лампой и со стулом, стопка книг по теории полетов и пара тяжелых гантелей на полу. Панёк заглядывал однажды, когда Сашки не было, удивленно осмотрел этот армейский порядок, покачал головой – Сашу он не знал совсем, а тот и не пытался открыться.

4.

Прибравшись на могилках, Панёк закинул рюкзак за плечи и снова вырулил со своим велосипедным динозавром на асфальтовую дорожку. Но не поехал, повел за руль. Походка его изменилась, стала шаркающей, будто он устал смертельно, и шел он, опираясь на велосипед, как на костыль. Со стороны казалось, что он проталкивается сквозь сгустившуюся невидимую среду. Он прошел совсем немного, пару кладбищенских кварталов. Присмотрел себе лавочку, рухнул на неё, велосипед просто бросил на дорожку. Сдернул рюкзак, достал фляжку, отхлебнул прямо из горла, посидел, закрыв глаза. Сердце билось-бухало, отзывалось в ушах. Жарко. Давление меняется. Вот бы опьянеть. Упасть между могилками, полежать-поспать… И так каждый раз. Ну почему так всегда? Почему он бредет туда, как будто в воде, как во сне, когда хочется бежать, а ноги вязнут? Каждый раз так, каждое грёбаное посещение…