Георгий Лопатин - Боевыми тропами. Сборник

Матушка моя! Какое высокое небо! И какое оно чистое и голубое! Огромный извечный мир и он, Григорий, – маленькая частичка этого мира. И до чего же маленькая! Прямо крошка! А тишина. Какая тишина! До звона в ушах. Да есть ли на свете еще что-нибудь, кроме него и этого неба? Грибач? Лешка? И неужели есть этот притаившийся снайпер? Как все отодвинулось, ушло куда-то в прошлое ли, в будущее ли – черт его знает куда. И неужели это действительно он, Григорий, лежит здесь один на один с этой огромной, раздувшейся от жертв войной? Такой же равнодушной к нему, как это сверкающее небо. Жгучее тоскливое желание поскорее выбраться отсюда овладело всем его существом. Встать во весь рост! Вздохнуть облегченно и полной грудью освежающий ветерок конца всему этому!.. Но постой. Когда-то он уже испытывал что-то похожее на это. В шахте. В низкой, сантиметров тридцати, лаве угольного пласта. Всем телом ощущал неодолимую тяжесть нависшей над ним громады, когда поворачивался и лежал вот так, лицом кверху. Тогда тоже все подавляло тоскливое сознание одиночества и невозможности встать и выбраться поскорее вон из этого мешка – к людям, к солнцу, к воздуху, к жизни.

– Григорий, что с тобой?..

Это Лешка. Надо копать.

Рубашка на одном плече порвалась, саднила стертая о песок кожа. Особенно сейчас, после передышки.

Наверное, пройдена уже добрая часть пути. Онемевшие руки потеряли гибкость и силу. Ничего. Зато Грибач будет спасен. Проклятый фриц останется с носом.

Грибач. Григорий и не знал его как следует. Молчаливый, средних лет украинец. Очень хозяйственный: нитки, иголки, пуговицы, нож, кружка, ложка – все это у него всегда было. И если хорошо попросить – давал. Песни любил слушать, особенно напевные украинские. Иногда подпевал – тихонько, чтобы не помешать спевшемуся хору. Видел Григорий и семейную фотографию

Грибачей. В центре – он сам, положив кистистые руки на раздвинутые колени. Круглыми глазами глядит в фотоаппарат. Рядом жинка и трое детей. У всех круглые глаза, все упорно, без мысли смотрят в объектив. Обычный семейный снимок деревенской редко фотографировавшейся семьи. Грибач! Простой колхозник. А, спасая его, уже погибли двое – Иркутов и Петя Чудинов. Молодые, полные сил парни, у которых не было даже своих семейных фотографий. Теперь вот он ползет – Григорий. У него тоже нет семьи. Но есть девушка…

Выстрела он не услышал, пули тоже. Пулю слышишь ту, которая летит мимо. Григорий почувствовал удар. Тупой толчок в бедро. Он даже не понял ничего сначала. И только когда нога одеревенела и стала мокрой, он осознал, что ранен. Он не испугался. Даже как будто почувствовал облегчение. Как будто нашел решение давно мучившей задачи. Потом пришла мысль: «Что же дальше?» От бедра расползалась боль. По всему телу. Он попробовал шевельнуть ногой. Боль тисками сжала сердце, из пересохшего горла вытолкала приглушенный стон. Но двигаться он может. Это он понял. Какое-то время может. Потом силы оставят его. Это он тоже чувствовал уже сейчас. Надо поскорее выбираться отсюда. А Грибач?..

Тью-у-ю-у-у! Фонтанчик песка, выбитый пулей, поднялся совсем рядом.

Снайпер его видит! Григорий рывком, замычав от боли, перевалился на спину.

Вот оно – небо. Такое же, как тогда. Бездонное, безукоризненно голубое и… равнодушное. Что ему до Григория? Даже вот этой бабочке, которая, играя в лучах тепла и света, как ни в чем ни бывало пропорхала над самым его лицом. Что ей до всей этой заварухи, называемой войной?

Снова, только теперь огромными буквами, заслонившими собой и небо, и Грибача, встало: «Что дальше?» И даже не так, а: «Что будет теперь?» И именно с ним что будет, с Григорием. Он закрыл глаза.

Что-то вновь ткнуло его в ноги. В обе! И навалило на них!

Страх, огромный, все застилающий собой страх темным туманом накрыл распростертого Григория. Он закричал – дико, пересохшим горлом, которое, казалось, вывернулось все при этом крике. Он дернулся, силясь вскочить. Но тут же свалился, смятый болью и чем-то тяжелым, прижавшим его к земле.

– Григорий! Гриша!

Знакомый голос. Туман безумия медленно рассеивался. Ах, это Лешка! Приполз. Ясно. Все-все понятно. Но, дьявол бы побрал, – такого с ним никогда в жизни еще не бывало. Стало легче, легче. Слезы благодарности к приползшему другу и откуда-то взявшейся жалости к себе наполнили глаза.

– Лешка, – выдавил он, – он здесь видит… Снайпер…

– А шут с ним. Куда тебя? Ты можешь ползти?

Голос у Лешки деловитый, полный энергии.

– Не знаю, Лешка… В бедро… кажется… Теперь я ничего… не знаю…

– Не ной.

– Я не ною, Лешка.

– Я перевяжу тебя… Так…

– Ой!

– Ясно. Переворачивайся сюда, в ямку.

– Спасибо, Лешка… Иди к Грибачу… Он… близко… здесь…

– А ты?

– Я попробую сам.

– Там тебя встретят. Ну, бывай.

– Будь осторожен… Лешка…

Его встретили почти у самого окопа. Кто встретил, он не помнит. И как дополз туда, тоже не помнит. Начавшаяся горячка вытолкала все из его памяти. Помнит только боль – нестерпимую физическую боль, от которой, не переставая, мелко дрожало его измученное большое тело.

Он все спрашивал, как Лешка и Грибач. Ему что-то отвечали, но, по-видимому, сознание отключалось раньше, чем до него доходил смысл ответов.

Вечером его отправили в санбат. В ту же ночь ампутировали ногу.

А потом – госпитали, поезда, снова госпитали и мучительное, доходящее до грани жизни медленное привыкание к положению калеки. Так он и не знал, что с Лешкой и Грибачем. Несколько раз писал письма товарищам по роте, но так и не получил ответа.

Однако мстительная судьба, спустя почти двадцать лет, нанесла ему еще один удар, связанный с тем роковым днем.

Он отдыхал в одном из санаториев Сочи. И там встретил сослуживца по роте. Тот ему и рассказал конец этой истории.

Лешка уже подкопался под самого Грибача, когда снайпер, видя, что приманка ускользает от него, выстрелом в голову положил конец мучениям несчастного Грибача. Это было настолько неожиданно, жестоко и несправедливо, что люди, с замиранием следившие за ходом вылазки Леши, словно сошли с ума. Некоторые даже повыскакивали на брустверы окопов, посылая проклятия на голову фашистского снайпера. А Лешка… Рассказчик в это время сделал паузу, как будто собирался с духом перед самым трудным. У Григория захватило дыхание от предчувствия беды.

– Ну! – нетерпеливо подтолкнул он рассказчика.

Они сидели на открытой веранде вечернего кафе. С моря тянул ветерок, свежий и ласковый, как прикосновение кудрей ребенка. Кругом плескалась шумная беззаботная жизнь отдыхающих. А они – два поседевших фронтовых товарища – словно отгородились от всего непроницаемым колпаком воспоминаний. Их спины вновь немилосердно жгло солнце, на их зубах вновь скрипел песок, их нервы вновь были натянуты до предела. События того страшного, запомнившегося на всю жизнь дня вновь захватили их в свои цепкие не отпускающие когти.

Читать дальше