Вадим Сургучев - Тутытита

В тот вечер я долго спорил с водкой, кто сильней. Я проиграл. Причём так уверенно, что два дня не имел связной речи и пах той самой собачьей кучей.

Ещё лирическое:

Я уверен в том, что любимых людей надо принимать дозировано, словно сильнодействующий наркотик. У меня, например, в плеере никогда нет самых любимых песен. Я переживаю о том, что заслушаю их до нотных дыр.

Офицеры девяностых – особая каста. До революции офицеры были «не извольте беспокоиться», «барон, я вызываю вас на дуэль» и «я вам не позволю». В революцию они били белых в одних на всю дивизию кожаных красных штанах и пели «Интернационал». В тридцатые они поменяли будёновки на фуражки с параллельным земле козырьком, а прямой в горизонт взгляд их часто выдавал ожидание скорого ареста непонятно за что. Офицеры войны – герои, хлебнули лиха полную лохань. После войны, лет сорок, офицеры лишь вяло меняли форму, иногда выстреливая в космос Карибским кризисом или бунтующим Саблиным. Офицеры девяностых – это вам не здесь, скажу я вам. Это нет денег, нет квартир, нет сигарет, горячей воды, отопления, нечего есть и нет завтра. Офицеры девяностых – это из пятнадцати лодок дивизии только полторы могут выйти в море. То есть полноценно – лишь одна, а другую вытолкнут из бухты грязным буксиром, она там делает круг почёта и возвращается. Много ль наездишь, если часть винта кто-то отпилил. Офицер девяностых – это его полудохлые молодые матросы, которых лейтенанту нечем кормить, да и сам он такая же дохлятина. Офицер девяностых – это часто стакан спирта вместо обеда. Потому что обеда нет, а спирт есть. Дёрнул – и будто поел.

Я был офицером девяностых, и генералом в этой армии я не стал. Впрочем, и не старался. Да и не смог бы, так как известно, что у генералов есть свои дети. Папка мой был бульдозеристом в Рязанской глухомани, посему я уволился со службы капитаном третьего ранга, или, по-сухопутному, в звании майора.

Из всех заслуг имелись лишь пара медалей да маленькая пенсия, которой едва хватало на неделю совсем не барской жизни. Вот и все заслуги. Впрочем, уныния не было от рождения, а новая гражданская жизнь с едва зародившимся буржуазным прищуром хитрых её глаз ещё и давала надежды. Не ясно, впрочем, какие именно, у меня на этот счёт в голове имелся непроходящий туман. Но то, что было раньше, на флоте, никаких надежд на хорошее не давало вовсе. Поэтому я смело, с задором уволился по окончании очередного контракта.

Я многое умел – так казалось. Например, организовать что-то, у чего раньше не имелось организации. Или написать какой-то план. Или наорать в мороз песню. Ну или убедить нерадивого разгильдяя в том, что он такой и есть и спорить тут не о чем. Всё это на флоте я делал много раз, по кругу, по квадрату, взад-вперёд и обратно. А больше ничего. Но думал, что если этого всего умения и не сверх меры, то уж точно – достаточно. Подписал все бумаги и дал дёру в Питер. В другую, заманчивую, так казалось, жизнь.

Абсолютно лирическое:

Кстати, об отце. Который бульдозерист.

Папка красавчик был, блюл себя, подолгу брил своё красное лицо, разглядывал морщинки часами.

Это когда трезвый.

Когда не очень, то свой имидж отличного папы и прекрасного мужа он ограничивал тем, что никогда не ходил в магазин за пойлом. Посылал друзей, с которыми зависал, а если их не было, то маму. Потом храпел, а после вставал, и мама подчинялась единственному в таком состоянии для папы слову с этим лингвистическим чудом – мягким брежневским «г»: «Сбегай!»

Мне было пять, и он научил меня, когда можно женщину так, чтобы она не забеременела. Все эти новые слова мне были интересны, и я источал задумчивый вид.

Такой вид соблюдать было необходимо, потому что папа сердился, если не замечал понимания в глазах слушающего, и повторял до тех пор, пока этим самым пониманием не начинало пахнуть.

Папка любил свои воспоминания об армии, и потому мы с братом часто ходили строем из одной комнаты в другую и пели песню «Нежность» – иные папа не видел хорошими для строевого исполнения.

Однажды несколько дней кряду с перерывами на отцов сон строились по росту. Вдвоём. Проницательный взгляд полководца всё время выискивал и находил в строе из двух человек огрехи, и папка затевал перестроения. Он кричал: «Разойдись!» – и мы расходились бегом. Брат в туалет, а я под кровать, наивно полагая, что там про меня забудут.

Но никто не забывал, и уже через минуту папин голос трубил построиться по росту для исполнения песни «Нежность», обозначая шаг на месте.

Папка часто рассказывал о своих многочисленных армейских подвигах. В течение пяти лет я слушал его потрясающие истории, не зная тогда, что папа весь свой армейский срок пробыл в степи где-то под Челябинском, что-то охраняя. Из рассказов выходило, что отец – герой. Только об этом никому нельзя было рассказывать, потому что папа служил в очень секретной части и давал подписку о неразглашении. Я шёпотом поклялся, что никому.

Однажды отец рассказывал, что пришлось ему служить на корабле, на котором только он один мог переносить хоть какую качку, даже в девятибалльный шторм. Стоял он за штурвалом один, потому что всех, кроме него, сморила морская болезнь.

– Стою, – говорит, – сынок, за штурвалом, а ветер такой, что рвёт из рук руль, но я из последних сил держусь. И вот волна с левого борта, такая сука страшная, огромная, будто дом на меня падает. Смывает меня через леера правого борта, и я оказываюсь в море. Ну всё, думаю, трындец мне пришёл, прощаюсь с жизнью. Но тут с правого борта такая же волна, подняла меня и – в корабль. Очухался я, смотрю – опять за штурвалом стою, крепко держу его, мокрый весь до трусов. И тут ветер в лицо. Вот. А ты спрашиваешь, отчего у меня лицо красное. Конечно, на том задании секретном и продубился лицом я.

Я хоть про лицо у него ничего и не спрашивал, но всё равно было интересно. И гордо. За это папке дали орден Красной Звезды, но при переезде на другую квартиру он затерялся.

Потом отца послали на танке в Чехословакию, а то там произошёл переворот и с ним могло справиться только одно подразделение – отцово, конечно. Всех, кого надо, разогнали, особо буйных арестовали, а одного генерала из бунтарей отец арестовал лично. Потом конвоировал его на танке в Кремль самому министру обороны. За это отца наградили звездой Героя Советского Союза, но награду можно будет забрать в Кремле только по окончании срока подписки. Через пятьдесят лет.

– Вот, сынок, – плакал папа, – я уж не доживу, а ты съездишь и возьмёшь лично у Леонида Ильича мою геройскую звезду, он тебя будет благодарить, а ты хорошо запомни его слова и то, что папка твой – герой.