Ирада Берг - Contione – встреча

– Неужели что-то привлекло здесь твое внимание?

– Этот свет, – растерянно сказал я, – беспрерывный льющийся свет.

Диана подошла ко мне вплотную и поцеловала в губы.

– Вечный льющийся свет, – добавила она тихо. – Как вечная любовь. – И быстро вышла из зала.

Поэтому я не менял лампочку. Я смотрел на нее как на самый важный и нужный элемент, как на единственную возможность связать меня с той минутой или с тем ускользающим кратким мгновением моего состояния и моих чувств – с тем моим ощущением, когда, находясь в том странном музее, я увидел тот льющийся ниоткуда свет и осознал всю полноту своего счастья, которое оказалось таким же кратким.

Иногда я целыми днями лежал на диване и смотрел на свет. Он рассказывал мне в подробностях мою историю. Я вспоминал каждый миг моей жизни с Дианой. Смотрел на свет и ждал, что решение обязательно придет.

– Ты неправильно меня понимаешь… – говорил я.

– Ну, тогда переубеди меня… – отвечала Диана.

Все отдать за то, чтобы еще раз поговорить с любимой женщиной, не спорить, а просто слушать, слушать ее без остановки и наслаждаться этим.

Недавно я подумал, что я любил ее без ничего, без шелухи, любил самую ее суть, а она, может быть, не понимала этого. Она хотела, чтобы ее любили как кого-то. Она хотела стать кем-то. Она уже никогда не поймет, что та ее суть, о которой она сама знала так мало и часто вовсе забывала, та, которую я любил много лет (и прекрасным образом люблю до сих пор), это и было самое главное. То, что практически невозможно определить словами. Неуловимое, как мгновение подлинного счастья.

Все чаще я не хочу ее больше любить. Любить больно. Любить кого-либо больно. Не важно кого. Любить маму больно. Любить отца больно. Любить друзей на расстоянии – так легко, так уютно. Никого, нигде и никогда не впускать в свое сердце.

Вокруг любви столько всего, так много сказано. Так много разных коннотаций , как говорят искусствоведы. Кто-то из великих писателей сказал: «Как тяжело пользоваться словами, которыми до тебя пользовался кто угодно и как угодно…» И иногда мне кажется, что любви нет, есть какие-то базовые потребности в защите, материнской ласке, заботе, безопасности, и это вот желание безопасности все или почти все путают с любовью, но, господи, зачем же тогда я думаю о Диане снова и снова?

Вспоминаю, как вдруг в канун Пасхи заказал ей блины. Странно, что именно этот эпизод врезался в мою память, но памяти ведь не прикажешь, иногда она утрачивает что-то по-настоящему важное, а иногда сохраняет какие-то почти ничего не значащие моменты, какую-то жизненную шелуху, которая со временем вдруг становится неожиданно нужной, и выясняется, что без этой шелухи жить было бы просто невыносимо.

Блины Диана терпеть не могла. Она и готовить-то не очень на самом деле умела, но в те счастливые времена совсем рядом с нами жила ее мама. Примерно через час, как я позвонил, но в урочное, как говорится, время мама уже суетилась на кухне с миской теста и удобной сковородкой, на скорую руку провела ей мастер-класс, и, когда я приехал с работы, Диана стояла возле плиты с поварешкой в руках, а гора блинов на столе рядом росла на глазах.

Такая была история – про блины и про то, как нам хотелось радовать друг друга. Простая история, каких происходит сотни и тысячи, везде и всюду. Прошло столько времени, а я никак не успокоюсь, все время хочется спросить: любовь моя, ну как же так?..

Мне стыдно, но дочь я вспоминаю реже… Вернее, она как неделимая часть ее и меня. Единственный ребенок, долгожданный и всеми желанный, но ее родила Диана. Я знаю, что многие меня осудят, особенно женщины. Мужчины, возможно, более сдержанно промолчат, скрывая свое мнение, не посмеют признаться, что любовь к детям неразрывно связана с любовью к женщине…

Все это я вспоминал посреди страшного бардака в своей собственной разгромленной квартире: повсюду валялся какой-то хлам, я просто не мог его выкидывать, копил как свидетельство невозможности расставания с прошлым. В коридоре высокими башнями громоздились стопки никому не нужных пыльных газет, разбросанные сигаретные пачки напоминали небольшие скомканные холмики. Я курил без перерыва, не успевая докурить одну сигарету, прикуривал другую. Книги с загнутыми страницами яркими пятнами расцвечивали этот хаос. С детства я любил делать пометки в тех местах, которые особенно цепляли, и не придумал ничего лучшего, чем загибать нужные страницы. Это создавало интригу, иллюзию игры с собой: приходилось перечитывать загнутую страницу заново, чтобы обнаружить изначально выбранное мною место. А ведь его могло и вовсе не оказаться: спустя время некогда обласканные строчки казались банальными и скучными.

Пустые бутылки из-под вина ровными разноцветными рядами стояли на подоконнике и нескольких книжных полках. Иногда от нечего делать я пытался строить из них пирамиды. Это забавляло меня и позволяло ненадолго отвлечься от тяжелых мыслей. Я забывался, чтобы ровно выстроить пирамиду, которая могла упасть в любой момент, обрушив на меня осколки безысходности.

Кто-то сказал: мы предпочитаем быть правыми, а не счастливыми. Кризис среднего возраста в том, наверное, и выражается, что раньше тебе хотелось умереть, а теперь – выжить. Разве я не прав? Разве не поддержки ждем мы от близких? Разве не хочется каждому из нас теплого тыла? Всю свою жизнь я оборачиваюсь назад, а там – ледяная пустота и обрыв, и мне не перепрыгнуть его. Теперь не перепрыгнуть, и невозможно поверить, что когда-то, когда-то до , его не было, и в голове не укладывается, как какая-то доля мгновения может изменить целую жизнь.

Мне почему-то всегда кажется, что это предел, который день кажется – предел, а он никак не наступает, все продолжается война, и я сижу в своем окопе. Я сам себе солдат, сам себе командир, и вот я оказался в окружении, меня не вызволить, не спасти…

Завораживающе поблескивает початая бутылка коньяка, – откуда бы она могла взяться? – но я не могу больше пить, я давно уже не могу пить, я не знаю, зачем я периодически все-таки делаю это. У меня уже нет бизнеса и почти не осталось денег, но это совсем не беспокоит меня. То, что я создавал годами для того, чтобы давать им жить, баловать… Какая глупость. Теперь их нет. И некого баловать, и нет самого главного – смысла.

Просто мне хочется лежать на кровати, лежать на кровати и ничего не делать: не выходить из дома, не включать компьютер, не отвечать на звонки, просто лежать, завернувшись в кокон одеяла, видеть дурацкие сны ни о чем, не пить, не курить, не есть. Или нет – есть можно, только нечего. Я бы, может, с удовольствием съел тарелку бульона. Спустя год после этого. Господи, мне трудно озвучить это даже для себя. После того как из-за моего бизнеса погибли моя жена и дочь, мать Дианы, Виолетта Григорьевна, приходила ко мне. Мы просто сидели с ней вместе, друг напротив друга, молчали и плакали. Иногда она пыталась покормить меня. Я удивлялся ее заботе и какой-то ответственности, которую она ощущала за меня. Но со временем это стало раздражать и злить. Я не понимал, как она может готовить свои дурацкие, никому не нужные супы тогда, когда моей жены и дочери уже нет. Кому это нужно? Эта нелепая забота о моей никчемной и никому не нужной жизни. Из гостиной я перебрался в кабинет и наблюдал потоки моего льющегося света и воспоминаний. Виолетта Григорьевна мешала мне. Однажды я накинулся на нее и кричал какую-то чушь о равнодушии и жлобстве. Она ушла вся в слезах. А мне так и не хватило сил попросить у нее прощения. Поэтому еда была редким гостем в моем захламленном, осиротелом, как и моя душа, доме.