Елена Басалаева - Сказки девяностых

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах, и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с никогда от неё не слыханной жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку, и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

– Никак. Один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…

Я не без гордости рассказывала Вовке, что бабушка у меня совсем старая, родилась ещё при царе и жила в далёкой-далёкой деревне, которой уже и на свете нет: все в ней вымерли.

У Вовки бабушка тоже имелась, но она была совсем другой: подвижной, весёлой, круглолицей. Зимой она, закутанная в бурую лохматую шаль, часто стала приходить за внуком в школу, и, видя, как он летит к ней навстречу, я тоже стала бежать к Вовиной бабушке со всех ног. Вовка много рассказывал ей обо мне, и она стала здороваться со мной, гладить по голове, угощать слипшимися леденцами «лампасье».

– Бабушка лучше всех взрослых, – уверенно говорил Вовка.

– И Раиса Ивановна, – добавляла я.

Вовка соглашался, но, впрочем, тут даже не обнаруживалось противоречия: по возрасту Раиса Ивановна тоже была уже бабушкой, и внучка у неё в самом деле имелась – она тоже училась в нашей школе, и мы были знакомы с ней.

Я любила Раису Ивановну, любила все её уроки, а своё чувство к Вовке даже не смогла бы назвать – оно становилось чем-то большим, нежели я сама. Я любила его голос, его падающую на лоб чёлку, его трансформеров и тетрадь, в которую он наклеивал вкладыши от жвачки «Турбо». Я знала наизусть рисунок на его свитере с надписью Boys: косичка, ромбы, две тонкие полоски, кресты, волна и снова косичка… Я чувствовала себя не в своей тарелке, если он не приходил, и знала, что он тоже скучает, когда меня нет. Но Вика Иваницкая, а по её примеру и рыжая Соня, и полная невысокая Диана, и даже моя несбывшаяся подружка Даша, продолжали дразнить нас с Вовкой и иной раз обзывали довольно зло. Вовке доставалось за его неуспехи в учёбе, а мне – за дружбу с ним и за странность.

Во втором классе Раиса Ивановна не то заболела, не то отправилась на курсы, и нам дали на время другую учительницу. Пользуясь тем, что новый педагог никого не знает, девчонки, пока на улице была физкультура, не побрезговали поднять около мусорных баков подмёрзший трупик крысы и, примчавшись раньше всех в класс, положить его мне на парту. Я переодевалась долго, вошла в школу одной из последних, а крысу на парте заметила только тогда, когда едва не положила на неё учебник математики.

– Это тебе твой Вовочка подарил! – прокричала хором девчонки.

Я не успела ничего сообразить, как Вовка выскочил из-за парты и дал хорошего тумака отличнице Вике Иваницкой. Та заверещала, выбежала из класса. Остальные девчонки притихли и вытаращились на нас с Вовкой.

– Дуры!! – завопил он фальцетом. – Не смейте больше её обижать! Я вам эту крысу… вам из этой крысы… – он мучительно подбирал достойное наказание, – суп сварю! И есть заставлю!!

Он поднял крысу за хвост и у всех на виду выбросил её в мусорку.

Я не стала ничего говорить чужой учительнице и маме. И Раисе Ивановне тоже. Я теперь твёрдо знала: у меня есть друг. И с этой мыслью было ничего не страшно.

В глубине души я чувствовала себя даже счастливей, чем была до истории со злосчастной крысой. Каждому известно: в любой сказке героиня должна немного пострадать, а потом уж получить награду. Пока я ещё ходила в первый класс, каждый вечер в семь часов мы с мамой включали «Рассвет» и смотрели сериал «Дикая Роза». Я полюбила это кино так сильно, что вечером в воскресенье думала: завтра будет понедельник, и можно будет опять посмотреть на дикарку Розу и кудрявого красавца Рикардо. Над Розой всё время насмехались две гадкие сестры, а потом ещё и модница-блондинка, так похожая на Вику Иваницкую. Но Роза всё это могла стерпеть, потому что любила Рикардо.

Мексиканская актриса Вероника Кастро, которая играла Розу, казалась мне милой, очень красивой и доброй – быть доброй и некрасивой, по моим детским понятиям, было просто невозможно. Актриса для меня была то же самое, что Роза, а Роза, в иные моменты – почти то же самое, что я. Кухня с фанерными шкафчиками в домике Розиной крёстной до боли напоминала нашу. В сериале часто варили на ужин бобы, а у нас постоянным блюдом была фасоль. Когда у нас отключали горячую воду (такое в девяностых случалось даже зимой), мы готовили кипяток почти в таком же баке, как в кино, причём мыться в тазике я тоже страшно не любила. На стенке у Томасы висела икона Богородицы, и у нас была похожая. Только нашей иконе мама почти не молилась, а Розина крёстная часто подходила к образу со словами: