Сергей Колтаков - Жажда жизни бесконечной

Перебранки, разборки, ссоры, скандалы, мордобой перемежались с общими праздниками, юбилеями, датами, днями получек и авансов, «обмыванием» приобретений, поминками. Тогда все воссоединялись, размягчались душой, оттаивали. Но зачастую и эти объединительные мероприятия заканчивались скандалами. Детвора, изгнанная из-за общих столов, гоношилась между собой и «по-взрослому» отмечала своими силами общественное торжество. Кто-то чего-то украдет, утянет, выпросит или притащит, вполне справедливо полученное от родителей, – и в складчину мы тоже и выпивали, и чокались, и говорили тосты. Квас с сахаром, разведенное водой варенье вполне годились для застольных речей. Все как у взрослых, даже лучше. Однажды, отмечая чей-то день рождения, мы, упившись квасом, разделись догола и танцевали в таком виде, ничуть не стесняясь друг друга. И, если бы нас не застукали, действо бы длилось и длилось.

Самым лучшим был День Победы. Девятое мая всеми было любимо, всем памятно. Хотя и Первое мая отмечалось не хуже. Мне всегда к этому дню дарили почему-то костюмы с начесом, красного цвета или бордового. Цвет революции присутствовал всюду и всепобеждающе накрывал собой всех. Ходили на демонстрацию семьями, школами, заводами. Всей страной. А после – праздничный обед. Гости. Веселье, танцы и «умирание» моего отца. Он совсем плохо переносил алкоголь, и когда все уже расходились, начинал «умирать». Он охал, ныл, стонал. Блевал, пил воду с марганцовкой и, в завершение, плелся в ванную, где, как в медвытрезвителе, налив холодной воды, лежал и тонул, пуская пузыри. Ему действительно было дурно. А мама, уже привыкшая к этой «ванной церемонии», посылала меня проверить, «не утоп ли ваш отец». Я бежал, глядел и, вернувшись, докладывал: «Еще не утоп. Еще пузырит», – и снова бежал глядеть.

На следующий день отец страшно заболевал после ледяных процедур. Теперь он грел нос и гайморовы пазухи рефлектором с лампочкой синего цвета. Он стонал, охал, тихо материл Первомай, гостей, мать, себя и всех. Сморкался, наливал кипяток в ведро, опускал туда ступни, дико орал от боли и, обсохнув, снова жег лампой свои пазухи. Мать накидывала на него сверху одеяло и говорила, обращаясь ко мне: «Вот смотри и кайся. Ничего человек не умеет по-людски сделать. Праздник и тот в панихиду превращает».

Но, слав богу, праздники в ту пору были редки. А отец мог выпить только по случаю общенародных торжеств, не то что основная часть мужского населения. Основная часть не щадила себя и, изыскав любой повод, немедленно приступала к «обмыванию». Несчастные матери и жертвенные жены метались в поиске отворотных средств, чтобы положить конец пьянкам. Средства были, как правило, народные. Беда, которая созрела в народной гуще, и выход находила там же. Бабка Анна принесла страшную, но стопроцентную весть, как излечить пьющего. В строгой секретности доверила это откровение кому-то из остро нуждающихся, но весть немедленно облетела всех. Суть метода сводилась к следующему. Мать или жена пьющего должна узнать, где недавно случились похороны. А так как явление это довольно регулярное, то, значит, не самое главное и трудное. Главным и самым трудным являлось то, чтобы прийти в дом усопшего и ухитриться положить под язык покойника пятикопеечную монету. Положить и оставить там на одну ночь, пока семья, прощаясь с усопшим, проводит с ним последние часы перед вечной разлукой. Следующий этап у заинтересованной состоял в том, чтобы незаметно изъять пятак из одеревенелого рта. Если это удастся, то пятак тот надо бросить в водку и настаивать неделю, после чего давать пьянице-мужу или сыну эту страшную настоечку для употребления. Бабка говорила, что после того, как водку с пятачком уговорит злосчастный, пьянство его как рукой снимет. Бросит пить, и никакими силами его к пьянке не потянет.

После этих рассказов я много ночей видел один и тот же кошмарный сон. Длинная похоронная процессия. Играет оркестр. Все плачут. Гроб ставят на стол, кладут цветы. Бабушка Аня тихо крадется к гробу. Она вся в черном и прячет под кофтой большой тяжелый кошелек, набитый пятаками. Она хочет положить пятак в рот лежащему старичку с торчащей бородой. Она разгребает растительность, лезет пальцем ему в рот, тянет за язык и, отворив огромное отверстие, всыпает туда всю мелочь из кошелька. Вдруг слышатся крики: «Ура! Хоронят!» Все бегут к окнам. По улице несется ватага ребятни, а за ними новая похоронная процессия. Теперь я вижу, как бабка Аня тоже бежит с пацанами перед гробом и вместе с ними орет: «Ура! Хоронят!» Какие-то тетки суют ей пятачки. Потом я снова вижу старичка с бородой. Вокруг спящие родственники. Они храпят. Бабка Аня подходит к гробу и снова лезет пальцем в рот старику. Но тот сжимает десны так сильно, что аж дрожит голова. Баба Аня корпит над ним, не уступая. «Раззявь пасть, нехристь! – шипит она. – Раззявь, сволота покойная! Деньги чужие, тебе говорят!» Она хватает деда и начинает его переворачивать и вытряхивать. Но никак мертвец не отдает пятачки. Тогда баба Аня отрывает старичку башку и выбегает на улицу. Там толпа матерей и жен. Они кричат: «Где мой пятак, Анна? А где мой?! А мой?!» Баба Аня бросает бородатую башку на землю, та раскалывается, как копилка из гипса, и пятаки катятся со звоном в разные стороны. Я просыпаюсь. Слышен звон нового утра. На кухне что-то разбили. Там уже гомон и крик: «Это мой! Это мой!»

Однако сны – это одно, а мужиков надо было по большей части действительно спасать. В нашей округе возле бетонного завода ютилась старенькая мебельная фабрика. Без дальних слов ясно, что производила она не викторианскую мебель. Трудившиеся на ней о таких стилях отроду не слыхали. Но табуретки были крепкие. И парты для школы, где я усердно ненавидел всех учителей подряд, делались тоже на этой фабрике. Скажу больше, ряды кресел в кинотеатре «Родина» тоже были заказаны местным умельцам. Коллектив был давний, слаженный и немногочисленный. И если кто-то решал плюнуть сегодня на рабочий день и запить прямо с обеда, это значило, что идея принадлежит коллективу в целом. Ну, может быть, за редким исключением, которое составляли бабы. Они были заняты покраской производимой продукции. Мужской же состав весь был задействован в столярке. Политура и лаки, которых было в изобилии, шли на прямое употребление и на внутренние нужды. По прямому назначению использовалось значительно урезанное количество. Основная литровая масса употреблялась на личные внутренние нужды. Лак выливали в ведро, а в это время на огне разогревался медный прут и, в раскаленном состоянии, опускался в ведро с лаком. Свернувшуюся массу, прилипшую к пруту, наматывали на него и извлекали из ведра, а внутри оставалась та самая жидкость, спиртовое содержание которой выпивали наши художники мебельной промышленности. Сколько их сгорело и отравилось на этом вредном производстве, точно неизвестно. Но однажды, упившись до изумления и передравшись на бытовой почве, народ остался без фабрики. Она сгорела вместе со всем содержимым склада готовой продукции, вместе с политурой, лаком и старым сторожем, принимавшим активное участие по абсорбированию клейкой лаковой основы от жидкости с градусом. Кстати, у него были борода и усы. И вполне возможно, что и он послужил бы для бабки Ани основой для создания пятикопеечной микстуры от запоев. Кто знает? Мне об этом ничего неизвестно.