Андрей Филимонов - Пляс Нигде. Головастик и святые

Вот просто – никогда, от слова “совсем”. Потому что в ста километрах к северу есть другое месторождение, разведанное давным-давно без всяких мистических заморочек и расположенное гораздо удобнее с точки зрения логистики – прямо на Чуйском тракте.

Как раз в сорок втором году, когда Ефремов придумывал своё сочинение, многосторонняя советская промышленность использовала бесплатный труд голодных ЗК для строительства корпусов ртутного комбината.

Этого факта автор не мог не знать. Геолог всё-таки. Зачем ему понадобился несуществующий завод на берегу волшебного озера? Что он хотел сказать своей выдумкой?

У меня есть только одно объяснение. Рассказ был зародышем производственного романа с авантюрной фабулой в колониальном стиле. Просвещённый европеец находит полезные ископаемые там, где туземцу мерещатся горные ду́хи.

А потом кто-то в редакции указал автору на то, что японский шпион, знающий дорогу к месторождению ртути, – не лучший сюжетный ход для советского писателя, который хочет жить.

Умному человеку достаточно лёгкого намёка. После досадного прокола с горными духами Иван Ефремов решительно и навсегда отодвигает место действия своих произведений подальше от Земли, в глубины Вселенной, на несколько сотен парсек, потому что там – безопаснее. Советский фантаст был совсем не так прост, как думали пришельцы из Туманности Андромеды. Возможно, он действительно видел будущее собственными глазами. Иначе как объяснить тот факт, что в своей главной книге Ефремов предсказал интернет (“Великое кольцо”) и Байконур – космодром в Великой степи, откуда звездолёты стартуют к другим галактикам, после выхода на орбиту включают двигатели на анамезонной тяге – и хрен их догонишь.

Наверное, поэтому спецслужбы так интересовались творчеством писателя и наблюдали за ним при жизни, а после смерти позаботились о его прахе, который литературоведы в штатском конфисковали вместе с урной. Может быть, для того, чтобы с тайными почестями захоронить в Кремлёвской стене, или, наоборот, развеять над Озером горных духов?

Нет, урну литературоведы потом вернули, – но кто знает, что они делали с пеплом?

Мне могут возразить: мол, всё это жёлтые выдумки прессы, очерняющие светлое имя покойного классика НФ. Возражайте, пожалуйста, сколько хотите, а я вам напомню выдумку самого покойника из его рассказа, в котором художник Чоросов якобы завещает Ефремову этюд картины в качестве своего посмертного дара. Так и говорит: получите, когда меня не станет.

Через пять лет после этого разговора является почтальон, не похожий на ангела, с толстой сумкой на ремне и тетрадью, где нужно расписаться в получении “Озера”. Мы понимаем, что смерть забрала художника, и надеемся только на то, что это случилось так же внезапно и безболезненно, как когда-то с Шишкиным в Петербурге. Сидел у мольберта, схватился за грудь, вскрикнул и исчез…

Мы верим в лучшее, в лёгкую смерть и загробную жизнь. Мы, простодушные читатели рассказа, не можем даже помыслить, что автор скрывает от нас правду… Ой, неужели правда?! Неужели он цинично умолчал о том, что смерть Гуркина носила синюю фуражку чекиста и была очень грубой? Картины, конфискованные при обыске, попали в архив НКВД. А оттуда посылок не отправляют даже писателям-фантастам…

Текст нравился мне всё меньше.

Ему не хватало лёгкости, воздуха и света. Надо изменить настройки повествования. Сделать рассказчику апгрейд, а если не поможет, то – харакири.

Ртуть на латыни – Меркурий, летучий бог с крылышками на пятках. Может быть, его сущность войдёт в меня, если совершить ритуальное занюхивание водоёма?

В рюкзаке лежали две бумажки американских денег. Я скрутил их в трубочки, вставил в нос, преклонил колени у кромки воды и глубоко вдохнул, визуализируя поток крошечных меркуриев, наполняющий голову. Затем лёг на бок лицом к озеру и постарался отпустить мысли. Ничего не ждать, не оценивать, только смотреть на отражение горных вершин в неподвижной воде.

Я представил Григория Гуркина, как он сидел здесь с походным мольбертом, может быть, на этом самом месте, его скуластое лицо, высокий лоб, чёрный ёжик короткой стрижки и тонкие губы. Кажется, он никогда не улыбался фотографу.

Я достал телефон, чтобы загуглить портрет художника, но телефон вдруг решил вернуться к своим древним обязанностям – и зазвонил.

Это была Инга, мой сердечный друг из Парижа; она сказала, что уезжает в Индию на два месяца, а может быть, на всю жизнь. В любом случае, через десять дней летит в Дели, оттуда на автобусе в Ладак, к мудрым йогам, а потом на чём-нибудь, хоть на верблюдах, – в Калькутту. Я сказал, что это прекрасная идея. Всем надо ехать в Индию и припадать к истокам. Инга объяснила, что ей необходима перезагрузка, и к тому же её бабушка носила редкую фамилию Калькуттина; очень хочется своими глазами увидеть город, откуда отец бабушки пешком явился в Россию, чтобы пустить корни. Именно сейчас надо это сделать, когда страшно надоел Париж, невнятные любовники и деловые разговоры по скайпу с украинскими программистами. Это совсем не похоже на работу мечты, гораздо больше – на безвыходную жопу. Не мог бы я приехать, чтобы проводить её в аэропорт и пожить у неё в квартире, хотя бы изредка поливая цветы на балконе?

– Ты же меня знаешь. Я буду поливать мозги дешёвым бордо.

– Не бери дешевле пяти евро.

– Не могу этого обещать, поскольку же не па даржан.

– Па де проблем. Я куплю тебе билет, как приглашающая сторона. Ты в Москве?

– Же суи неподалёку.

(Зачем ей подробности моей локации.)

– Через неделю будешь готов к старту?

– Угу.

Я прикинул, что за это время, даже при плохом автостопе со средней скоростью 40 км/ч, по-любому доберусь до Москвы, хоть тушкой, хоть чучелком.

– Завтра пришлю билет, – сказала Инга. – Учи французский.

Эту мантру она повторяет уже три года, с самого нашего знакомства, но я так и не продвинулся дальше уровня, который позволяет, зайдя в кафе со своей бутылкой, спросить у официанта: “Месье, не могли бы вы на минутку одолжить мне штопор?” Потому что Париж надо откупоривать штопором прямо на улице и распивать под мостом. Пивной Франкфурт открывать сложенной в восемь раз газетой. Венецию пить из стеклянного сапога. Нью-Йорк – из бумажного пакетика в Центральном парке.

Если бы мне заказали книгу о путешествиях или какой-нибудь путеводитель, я начал бы со списка винных магазинов. Перемещения в пространстве вызывают жажду, и ничего нет лучше, чем искупать в алкоголе новорождённый образ чужого города…

Впрочем, никто мне ничего не заказывает. И правильно делает: я всё равно не напишу того, что нужно. Того, что понравится читателю и будет хорошо продаваться. Ладно, фу, хватит посыпать голову пеплом несуществующих рукописей. Поеду лучше в Париж поливать растения. Вдруг из этого занятия вырастет новый сюжет?