Амаяк Тер-Абрамянц - Коктебельская галька. Рассказы

В немалой степени именно мама слепила мою личность, несмотря на то что с возрастом я отходил от неё достаточно далеко.

В ту глухую пору «развитОго» социализма книга ещё была и в самом деле лучшим подарком, лишь из них мы могли черпать что-то свежее, новое, лишь книга спасала, освежала душу от навязчивой и вездесущей дебильной пропаганды. И книги были дефицитом, да, особенно ранее запрещённые авторы, которые один за одним «разрешались» и появлялись (в ограниченном количестве) на прилавках: Есенин, Цветаева, Пастернак, Бунин… Но для участников войны, к которым относилась мама, работавшая медсестрой в эвакогоспитале, выдавались талоны на получение вне очереди дефицитных продуктов, кое-каких вещей и книг, в том числе. Тогда она подарила мне прекрасный четырёхтомник Бунина.

А однажды случилось невероятное – частичное погашение облигаций государственного займа в соотношении один к десяти, тех облигаций, которыми часто выдавали часть зарплаты нашим родителям в добровольно- принудительном порядке, урезая и без того скромную сумму. Они покорно брали облигации без всякой надежды когда-либо получить какую-то компенсацию: настолько привычным было, что государство может только брать всё, вплоть до жизни, но не отдавать. Многие в то время эти облигации выкидывали прямо в мусор. И вдруг – частичное погашение! Публикации в газетах серии погашаемых номеров! А мама в один из моих ранних дней рождения сберегла десяток этих облигаций, как память, записав на них чернилами мой инициал. И по этим облигациям мы получили сумму, по тем временам приличную – 300 рублей при средней зарплате по стране в 100—120 рублей в месяц. Эти деньги она мне и подарила, свой труд по восстановлению страны. «Можешь или купить, что захочешь, или куда-нибудь поехать. Что выберешь?..» – «Конечно, поеду, и как можно дальше!» – обрадовался я и расстелил карту страны. Заграница в то время была мечтой несбыточной, а самым дальним местом в стране была Камчатка (даже туда требовалось разрешение ото КГБ и надо было предварительно списаться с турклубом, путёвка от которого давала право посетить эту «Погранзону» величиной со среднее европейское государство).. Вещи изнашиваются и выбрасываются, а память о путешествии останется навсегда – рассуждал я. Стоимость билета в один конец была 150 рублей. Полученные деньги обеспечивали билеты на самолёт туда и обратно!

Тысячу раз был прав Бунин, когда писал, что из всего окружающего нетленно лишь слово! Я сидел на берегу Тихого океана, на чёрном вулканическом песке, смотрел на извивающуюся белую ленту прибоя, окаймляющего меловые зубья рифов в километре у берега, и так захотелось вдруг начать жизнь здесь с чистого белого листа, преодолеть тяжёлое притяжение Москвы…

Приехав, я написал по свежим впечатлениям серию очерков о Камчатке, своём путешествии к вулканам, о встрече с великим Тихим… И теперь я иногда перечитываю эти записки, и восстаёт в своей свежести виденное.

А память о маме, о её любви, хотя бы в этих строках останется, хоть на какое-то время… Может быть…

Мама загорала на волшебной коктебельской гальке, закрыв глаза. Я, только что выскочив из воды, мокрый и приятно озябший, лёг рядом, чувствуя светлый летучий восторг солнечной, быстро согревающей щекотки испаряющихся с кожи капель. Мама любила лежать так, чтобы набегающие волны касались её стоп и пена доставала до голеней. Справа вторгался в море громадный Кара-Даг с его премудрыми изломами, каменными чудесами, бухтами, за ним от моря в очередь – круглая, зелёная от курчавого леса гора с серой прямоугольной проплешиной на склоне и скалистый пик Сюрю-Кая – три горы совершенно разного характера… Впереди сияло синее море – бескрайнее, как радостное обещание счастья.

– А хочешь, я тебе расскажу сказку? – неожиданно спросила мама, не открывая глаз.

Я, чтобы её не обидеть, нехотя согласился – мне было уже 11 лет, и сказок я почти не читал – всё больше приключения, фантастику…

– Жила была девочка, – начала мама, – ей было столько же лет, сколько тебе. Родители её умерли, дома не было своего, и она ночевала в сарае с коробками… И каждую ночь в сарае начинало шуршать, едва она собиралась заснуть – это были крысы, собиралась целая стая, и они приближались, наступали на неё. Девочке было страшно, и она отгоняла их от себя…

Мама неожиданно замолкла. Шумело море, слышался весёлый визг детей. На продолжении я не настаивал, сказка казалась какой-то неинтересной, начало и продолжение её тонули в какой-то серой мгле… А возможно, мама просто не успела досочинить сказку… Но что-то, видимо, было в её обертоне такое, из-за чего эта «сказка» не забылась, а упала на дно памяти навсегда. И смутная догадка-подозрение оставалась: «Это была ты!»

– А потом у неё всё стало хорошо! – неожиданно закончила мама, обернувшись ко мне, открыв свои зелёные лучистые глаза, и улыбаясь.

Тем летом отец и мама поссорились как раз перед её отпуском, и мы поехали на юг без него. Здесь я впервые через много лет увидел снова море, но не похожее на голубовато-стальную холодную Балтику моего раннего детства, а ярко-синее, а мама после короткого боя с директором пансионата «Планерское», выбила нам номер на первом этаже на двадцать дней.

Был 1962 год. Коктебель казался раем, наградой за год существования в сером, промышленном и безликом городе в центре России со скучной школой, спасением от тоски в котором были лишь пластилиновые игры-миры с приятелями по дому и впервые прочитанные «Остров сокровищ», «Три мушкетёра», «Следопыт»… А здесь всё намекало на приключения: и ветровые, и вулканические скульптуры Кара-Дага (одни Золотые ворота, стоящие среди моря, чего стоили!), его бухточки – сердоликовая, разбойничья… И чёрные спины дельфинов с острыми плавниками, раза три прокатившиеся баллонами над ослепительной фиолетовой в мелкой ряби гладью. По территории ходили павлины с раздёрганными туристами, но не потерявшими своего великолепия перьями, кричавшие по ночам «Мяу! Мяу!» Здесь я научился плавать! Каждый день в Планерском (тогда так чаще называли Коктебель) приносил какое-то открытие…

– А вот я тебе расскажу, как мы жили, когда я была маленькой, – мама неожиданно повернулась ко мне, в руке у неё оказалась палочка, и она начала чертить на полосе песка среди гальки.

Она начертила большой прямоугольник с закруглёнными углами: «Вот такой у нас был двор»… Потом она принялась рассказывать, где что находилось: «Вот тут каменный дом зимний под железом, дальше летняя хата, сад большой. А тут задний двор: кухня, сараи, где всякий хозяйственный инвентарь был – сеялка, веялка, плуг…»

Мне было не очень интересно, но я слушал, не понимая ни названий, ни назначения сельскохозяйственных предметов. Куда всё это делось, меня не очень интересовало – я мечтал в этом году поступить в пионеры, потому что в пионеры, как говорили, принимали самых лучших.