Алексей Ефимов - 10 жизней. Шок-истории

Обидевшись, я ушел и больше к ней не вернулся. Я оборвал нить Ариадны, связывавшую меня с ней, и стал жить во тьме, без шанса выбраться на поверхность, на светлую сторону жизни, и снова быть человеком. Мне надоела жизнь. Я не пробовал бросить пить. Я подгонял смерть.

Меня уволили за прогулы. С электрикой было покончено. Я стал грузчиком в магазинах, нигде не задерживаясь подолгу. Публика там была – все под стать мне: пьяницы-забулдыги. Мы пили вместе и по отдельности. Это не дружба, нет, нечто другое. Я ненавидел всех, с кем пил, все эти рожи, чем-то похожие друг на друга: красные, грязные и тупые. Порой мы дрались. Тут же мирились. Кое-кто трахал баб, страшных алкоголичек, а я брезговал даже в подпитии.

Я все еще был жив, в свои тридцать три, и думал, что это странно. Оля выросла. Ей было пятнадцать. Глядя на нее издали, я ни разу к ней не приблизился, чтоб не травмировать ей психику. Я знал, что выгляжу плохо, еще хуже, чем раньше, и не надо к ней подходить. Я редко по ней скучал. Что-то сломалось и атрофировалось, спирт выжег внутренности, боль притупилась.

Мама плакала по ночам. Из-за меня. Я делал ей больно. Я отказывался лечиться. Я приходил в скотском виде, заблевывая квартиру, а, бывало, не приходил вовсе. В редкие минуты я был человеком. Я разговаривал с мамой, смотрел с ней телевизор, листал альбом с детскими фотографиями. Мама любила меня, единственная из всех. Она видела во мне мальчика, который мечтал стать большим, чтобы работать и покупать конфеты. Что же – мечта сбылась. Маленький мальчик вырос. С одним лишь отличием: я покупаю водку, а не конфетки.

Мама умерла от инсульта. Я гнал от себя мысль, что это из-за меня, я не мог это принять – у каждого есть предел, за который не перейти – но себя не обманешь. Я стал убийцей собственной матери. Сейчас, через несколько лет – когда тот день далеко и я абсолютно трезв – я говорю это твердо, глядя себе в глаза.

Я заслуженно здесь, на пожизненном. Я убил мать.

В приговоре об этом ни слова. В нем вообще мало правды. Но я не жертва судебной ошибки, как я когда-то считал, нет, я даже не жертва судьбы – я монстр. Я не смог жить там, на свободе, среди тысяч людей, я ненавидел их всех. Всех и себя. Здесь, в камере для пожизненно осужденных, я стал человеком. Я много читаю, пишу, думаю. Мне тяжело здесь, очень, но там было не лучше. Я бы не выжил там. Я не хотел жить. Рад ли я, что я тут и все еще жив? Нет. Как я сказал в начале, лучше умереть трижды, чем быть здесь. Лучше не родиться вообще, чем родиться, не зная, что с этим делать.

В тот вечер мы пили водку у Гриши. Нас было четверо: я, Гриша и двое корешей Гриши, с которыми я не был знаком. Гриша жил в частном секторе, в доме, вросшем в землю по окна, и хвастался этим домом. Ни соседей, ни шума улицы – тишь, благодать, свежий воздух, пей и делай что хочешь. Вот он и пил. Много и безнадежно. Он жил один. Жена ушла от него, так как он бил ее черенком от лопаты, трахался с кем попало и в целом был сволочью и подонком, что не мешало нам пить вместе. Друзьями мы не были, нет – два алкоголика с общими интересами, два проспиртованных чучела, вывалившихся из общества и встретившихся по пути в ад.

Мы пили водку. Три бутылки на четверых, и этого бы хватило, но Гриша решил, что мало. Сходили еще за одной. Кореши были странные. Я чувствовал – будут проблемы. Они подшучивали над Гришей, как-то недобро, и Грише это не нравилось. Он огрызался. Когда открыли четвертую, я вырубился на диване. Очнувшись, я увидел, что кореши бьют Гришу. Он отбивался, но силы были неравны и выглядел Гриша плохо: из носа текла кровь, глаз заплывал, он отступал в угол под градом пьяных ударов. Кореши озверели. Что, суки, делают? Я должен был встать и броситься Грише на помощь, но вместо этого сел и стал размышлять о том, что мне делать. Я решил смыться. Кореши были сильные, драться мне не хотелось. Кто Гриша мне? Друг, кум, сват? Нет. Собутыльник. Вместе работаем, вместе пьем водку. Ну его. Сам разберется. Как подрались, так и помирятся, дело обычное.

В тот миг я не мыслил так ясно, но думал примерно так.

Как только я встал с дивана, чтобы удрать, Гриша меня увидел. Наши глаза встретились. Тут же ему дали под дых, и он, скрючившись, стал хватать воздух ртом, роняя красные сопли.

Все изменилось. Я не удрал. Бросившись на подмогу, я врезал им сзади. Сработал эффект неожиданности. Гриша воспрянул духом, и мы временно взяли верх – к сожалению, не надолго. Меня сбили с ног и стали пинать, по ребрам и по лицу. Больно. Был бы я трезвым – было б больней. Гриша, паскуда, смылся. Бросил меня. Скорчившись и задыхаясь, я думал о том, что меня забьют до смерти.

Вдруг все закончилось.

Хруп! – Хруп! —

– кореши плюхнулись на меня как кули с дерьмом.

Я выбрался из-под них.

Мать Божья! Черт!

Гриша их зарубил.

Одному проломил череп – так, что мозги было видно, второму дал меж лопаток. Кровь растекалась по полу. Я весь был в крови, в их и своей.

Гриша держал топор. Тупо глядя на корешей – словно не веря в то, что только что сделал – он не двигался с места. Я – тоже. Это был сон, пьяный бредовый сон.

Как был, с топором, Гриша пошел к столу. Налив себе водки, добрые полстакана, он выпил залпом. Я тоже выпил. Мы сбросили трупы в погреб, вымыли пол и, закрывшись на все засовы, решили поспать. Утром решим, что делать, утро вечера мудреней.

Утром нас взяли.

Жена одного из корешей знала, что муж здесь. Она знала Гришу. Муж не пришел ни ночью, ни утром, и она пошла на разборки. И что бы вы думали? На крыльце была кровь. Гриша там наследил. Натоптал, пьяная мразь, пока шел к сортиру, чтоб бросить туда топор. Впрочем, это неважно. Нас вычислили бы и так. Хуже было то, что Гриша мало что помнил (или делал вид, что не помнит) и все валил на меня. Я оправдывался как мог, но присяжные мне не поверили. Грише – тоже. Нас погубила корысть: мы сняли с них крестики, маленькие, золотые, грош которым цена, и выпотрошили карманы (взяли по тысяче). Если б не это, дали б нам по пятнадцать, а так вытянули на пожизненное. Двойное убийство группой лиц по предварительному сговору, из корысти, в состоянии алкогольного опьянения, а в моем случае – еще и с первой судимостью за убийство.

Я не сержусь на Гришу. Это осталось в прошлом. На суде, в клетке, мы были рядом, трезвые, мрачные, полные страшных предчувствий, и я его ненавидел – но позже, после суда, я успокоился. Где он сейчас? Может быть, здесь, за стеной? Или за тысячи километров отсюда? Он тихо сошел с ума, можно не сомневаться. Он больше не человек. У него нет зацепок и есть нечистая совесть. Ему незачем жить, незачем выживать, его жизненный путь пройден.

Он спас меня, но благодарности он не услышит.

***

Я вижу цветные сны. В них я встречаюсь с Олей. Я жду ее в парке, у старого дуба, теплым осенним днем. Я знаю – она придет. Желтые листья, пряные запахи, желуди под ногами, – я часть этого мира и снова умею чувствовать. Я радуюсь каждой минуте. Я возвратился. Что-то плохое осталось в прошлом – кажется, я был болен, был прикован к постели – но теперь все в порядке. Я здоров. Люди проходят мимо, я улыбаюсь, но нет ответных улыбок – люди больны. У них бледные лица. Поглядывая на меня искоса, они ускоряют шаг. Я знаю их мысли. «Может быть, он сумасшедший»? – так они думают, все как один. Бог им судья.