Константин Рыбинский - Для метро

Мы завтракали в ресторане отеля в то время, когда чехи обычно обедают. Знакомый молодой официант с винтажными подкрученными усами, привыкший к моему одиночеству, подмигнул двумя глазами сразу, когда увидел меня в обществе красивой девушки, а я изобразил улыбку в ответ. Ты заказала французский завтрак: кофе с тостами и джем. Я остался верен себе:

– Полевку, просим!

Ты звонко рассмеялась на весь зал:

– Ты питаешься мышами?

– С чего ты взяла? – с чувством юмора у меня сегодня были проблемы.

– Ну, ты ведь заказал «полёвку»!

Я щёлкнул тебя по носу:

– Сама ты мышь! Полевка – по-чешски «суп»!

–Забавно.

–Это не самое забавное в их языке. Свежий – чёрствый, овощи – фрукты, самолёт – летадло….

– Это они специально придумали, чтобы кляти москали запутались.

– Возможно. Знаешь, им наш язык кажется не менее забавным.

– А они понимают по-русски?

– Практически все. Но в связи с комплексом малого народа, притесняемого «большим братом», делают вид, что не понимают. Однако, хорошие чаевые память, обычно, возвращают. Интересно, что по-немецки говорят хорошо и охотно. Видимо, на Гитлера они в меньшей обиде, чем на нашу коммунистическую братию.

– Русские натоптали здесь позже. Обида – свежее.

– Может быть…. Мне эти обиды вообще смешны. Коммунисты проехались по Чехословакии на танках лишь весной 68го. Мою Родину они насилуют до сих пор. Я чувствую себя более пострадавшим. А если выставлять счета к нациям – то окажется, что все всем должны. Те же чехи адмирала Колчака, Верховного Правителя России большевикам сдали.

– А Сталин – вообще грузин!

Я поднял кружку с кофе:

– За дружбу народов!

Мы чокнулись.

Полевка в этот раз оказалась нежным картофельным супом-пюре с грибами, тонкий лесной аромат которых приятно щекотал ноздри. Обожжённые внутренности преисполнились благодарности.

Доедая, я спросил:

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

– Нет, а у тебя?

– Может быть…. Один приятель-работодатель пригласил меня на встречу. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ничего официального, не бойся.

– С тобой – куда угодно, – ты улыбнулась улыбкой сытой кошки. – Пойдём.

Приятеля звали Жан, он был сорокалетним французским евреем с житомирскими корнями. Этот очень богатый, много пьющий и расточительный человек, терпеть не мог скрипку, стоматологов, юристов, торговлю – словом, являлся позором нации. Он не читал Тору, не посещал синагогу, и вспоминал о своей исключительной национальной принадлежности в двух случаях: либо в приступе истерии меланхолической, либо – юмористической. Мы же – его знакомые, частенько подтрунивали над ним, картавя и вворачивая к месту и не к месту бердичевские обороты.

Познакомился я с ним случайно.

Мы сидели в уютном закутке кабачка Потрефена Хуса, где бутылки Старопрамен приклеены донышками прямо к стене, когда один из нас кивнул на вошедшего:

– Это же Жан! Жан, таки здгавствуйте! – крикнул он ему.

– Шолом, – улыбнулся в ответ Жан, присаживаясь за наш уставленный кружками и тарелками столик.

– Доннер веттер, – пробормотал он, заказав виски и тёмного.

– Вы – немец? – спросил я по-немецки. Раздался дружный смех.

– Если Жану выколоть татуировки гербов всех стран, выражения которых он использует в свой неестественно вычурной речи, на нём живого места не останется, включая интимные участки. Он космополит! Но не полиглот. Кстати, по-немецки он знает кроме этого «доннер веттер» только «хенде хох»!

– Неправда, – запротестовал Жан. – Мои познания в языке Гёте неизмеримо богаче – я знаю идиому «альтер кнакер»!

Встреча незаметно переросла в пирушку, а когда оказалось, что Жан владеет небольшим издательством, я решился подсунуть ему пару страниц своей повести.

«На холсте появился Город: белый, в окружении высоких гор. Солнце слепило бликами с тонких шпилей, и отражаясь в оконном стекле домов…»,– задумчиво повторил он первую строку, закончив чтение.

– Очень красиво, – он повернулся ко мне. – А можно ознакомиться со всем произведением?

– К сожалению, нет, – я замялся. – Повесть не окончена, и неизвестно будет ли.

– Почему это?

– Знаете, последнее время я очень стеснён в средствах, скорее всего мне придётся начать работать, вероятнее всего физически, и, боюсь, у меня не будет ни времени, ни сил.

Жан потёр лоб, задумавшись. Затем отхлебнул из кружки и сказал:

–Добре. Мне кажется, у вас может получиться хорошая повесть. Найдите время, зайдите ко мне на днях – если мы сойдёмся в условиях, то заключим договор, и я выплачу вам небольшой аванс.

Я совершенно опешил, зато наши приятели, притихшие было, подняли гвалт:

– Не дай себя обмануть!

– Не позволяй этой жидовской акуле сожрать тебя!

– Бейся за каждый грош!

И всё в таком духе. Жан вновь повернулся ко мне:

– Вы должны понимать, что это – не благотворительность, а контракт. Я плачу вам деньги за талантливое произведение. Это бизнес. Как говорится, ничего личного!

Я кивнул.

Узнав его поближе, я понял, что он лукавит. Многих своих друзей он поддерживал деньгами, покупая у них абсолютно бездарные стихи, романы, картины, инсталляции, так что бизнес, строго говоря, не был для него основным критерием. Видимо, он – последний из могикан, Чингачгук меценатов.

Деньги достались ему нежданно. Дядя, которого Жан никогда не любил и видел лишь раз, потерял единственного сына в страшной автокатастрофе. Как говорят, стечение обстоятельств: Феррари, дерево, кокаин и водка. Кроме несчастного бедолаги и племянника убитый горем престарелый мультимиллионер наследников не имел, так что очень скоро Жан стал обладателем огромного состояния. Сам Жан ничего особенного не ощутил, это что-то арифметическое: было мало, стало много. Он этих денег не зарабатывал и не знал, а потому пользовал счёт легко и доверчиво. Но сколько ни тратил, не мог серьёзно уменьшить капитал. Тот лишь рос, причём не благодаря владельцу, а скорее вопреки.

Кроме прочего, Жану достался небольшой дом, выстроенный в какие-то древние времена на одной восхитительной улице в Градчанах. Туда-то мы и направились.

Взявшись за руки, мы шли по серой брусчатке узкой мостовой мимо двухэтажных домов, прихотливо оригинальных, старинных, словно войдя в невидимую дверь, вдруг оказались в одной из сказок Андерсена, которые я так любила в детстве. Эти окна, наверняка, помнят, как плавился иней под разогретым в ладошке пятачком. А там!…

У двухметровой стены из отёсанных валунов стояла на кованых ножках скамейка потемневшего дерева, для двоих, слева от неё – тонконогий чугунный фонарь, а справа – каменная чаша питьевого фонтанчика. С высоких деревьев чёрными ветвями подметавших небо, нёсся вороний грай, оттеняя тишину.