Михаил Пярн - Память моя…

Лошадь, повернув голову, насколько позволял хомут, обрывала ветки деревьев и смотрела на людей своими бездонными, большими глазами…

…Песик стоял около двери, виляя хвостиком, ожидая хозяйку. Козлик знал, что она обязательно, когда приходит домой, дает ему корочку хлеба или косточку, оставшуюся с обеда. Козлик сел на задние лапы и во все глаза смотрел на дверь.

Старуха, сняв пальто, аккуратно повесила его на гвоздик. То ли от того, что гвоздь старый был, расшатался, то ли еще от чего, но пальтишко соскользнуло на пол.

– Эка, хоть бы гвоздь старик вбил, все в доме валится!

Старуха нагнулась, чтобы поднять пальто, как вдруг резкая боль пронзила поясницу, прошла по позвоночнику, задела обе лопатки, остановилась чуть ниже сердца. Старуха присела сначала на полукорточки, а потом стала медленно заваливаться на стену. Пальто так и осталось лежать возле ее ног. Козлик не понимая, почему хозяйка так долго не заходит, стал тихонько скулить. Дверь не открывалась, и Козлик, чуя запах хозяйки, стал еще сильнее скулить. Он стал нервничать.

Подбегал то к деду, лежащему посреди комнаты, то к двери. Затем лег и стал ждать. Козлик улавливал какие-то шорохи, доносившиеся с улицы, слушал воробьиный стрекот на крыльце. Потом подошел к двери и, вставив маленький черный нос в щелку, жадно потянул воздух…

Обглодав вокруг почти все ветки, лошадь медленно пошла в сторону дороги.

…Они лежали на телеге, раскинув руки, волосы, одежду и мысленно не желали выезжать из леса, хотя оба понимали, что лошадь права – надо ехать в деревню. Солнце уже стало прятаться за верхушки сосен. Мужик с ленивой истомой спросил:

– Тебя как звать-то?

– А ты назови меня бабой своей!

От неожиданности мужик чуть не въехал вместе с лошадью в овраг.

– А что, я же теперь твоя? Али у тебя есть кто? Ты только не ври, скажи, есть?

Мужик скрутил самокрутку, зажег спичку, попытался прикурить. Газетка вспыхнула желтым огоньком и погасла.

– Нет у меня никого. Лошадь да я – вот и вся моя семья.

Справа от дороги стояли молоденькие березки, слегка раскачивая своими ветвями, будто бы благословляли двоих людей, благословляли надолго, может быть на всю жизнь.

Песик никак не мог просунуть свой нос в щель, Он поскреб лапами по двери, но та не поддалась. Подбежал к деду, стал лизать своим шершавым языком его небритое лицо и почему-то холодные руки. Затем опять подбежал к двери. Он никак не мог понять, почему так тихо вокруг? С улицы не доносились звуки, воробьи куда-то исчезли. Что случилось?! Козлик сел недалеко от двери и стал водить носом. Он услышал незнакомый доселе запах. И вдруг завыл. Песик почуял запах смерти…

Товарный вагон, лязгнув колесами на стыках рельсов, медленно остановился. Маневровый тепловоз, отрыгнув в небо клочья сизо-черного дыма, отстегнулся и покатился куда-то вдаль. Осенняя промозглая ночь навалилась всей тяжестью низких облаков, пронизывающего до костей ветра и запаха железной дороги. Вагон стоял, как привидение. Он был предназначен для перевозки скотины, которую возят на убой. От вагона шел стойкий запах коровьего помета и сена, перемешанного со страхом животных.

Он лежал в самом дальнем углу вагона, укрывшись старой засаленной курткой, сунув ноги в полусгнившую солому, тяжело вздыхая грудью.

Ему казалось, что вагон еще куда-то едет, что шум в ушах – это стук колес. Открыв глаза, Он тупо уставился в темноту, медленно соображая, что вагон на самом деле стоит на месте. «По-моему я схожу с ума…», – четко и внятно произнес Он в пустоту вагона. Приподнявшись на локтях, Он несколько раз выгнулся спиной. Затекшие от холода и долгого лежания мышцы тут же дали о себе знать. Аккуратно положив собственную спину на твердые доски пола. Он поднял вверх руки. Тонкие, длинные пальцы несколько раз попробовали сжаться в кулак. «Руки и те какие-то чужие стали», – ухмыльнувшись в усы, так же четко и внятно выронил слова в глухую пустоту вагона. Через несколько секунд Он почувствовал дрожь, исходящую откуда-то из-под земли. Дрожь нарастала все больше и больше и, наконец, прорвалась грохотом пролетающего мимо товарного поезда. Дождавшись тишины и проводив слухом убегающий поезд, Он медленно встал. Сквозь щели в вагоне Он видел вдали мерцающие огоньки не то станции, не то какого-то разъезда. Держась руками за стенку вагона, Он подошел в темноте к огромной двери.

Просунув руку в щель, откинув тяжелую щеколду и, навалившись на дверь, попытался ее открыть. Скрипнув ржавым металлическим звуком, дверь с трудом отъехала на полметра вправо, пустив в вагон ночную, осеннюю сырость. Легкие жадно ловили воздух. Оглядев вокруг, насколько позволяла темнота и его, еще хорошо сохранившееся зрение, Он спрыгнул на мокрый гравий. «Знать бы, куда я приехал», – подумал Он, пытаясь закрыть дверь вагона. «А, в конце концов, какая разница куда, хотел уехать, вот и уехал, тем более, что билет в этом вагоне у меня никто не спрашивал. А было бы забавно встретить проводника в вагоне, в котором возят скотину на убой…».

Он представил себе картину, как по вагону в своей спецформе важно идет проводник мимо привязанных за рога буренок, а у каждой буренки в ухе торчит билет. Билет на убой. И вот проводник подходит к нему и с холодным равнодушием спрашивает билет.

– А у меня нет билета.

– Гражданин, я вынужден буду высадить Вас на ближайшей станции…

– Слушай, проводник, будь человеком, давай я тебе дам на пол-литру, только не высаживай, мне очень нужно…на убой…

– Ладно, езжай, не надо мне твоих денег, – сказал проводник и растворился.

Споткнувшись о шпалу, Он опять так же четко и внятно произнес в темноту: «Я схожу с ума». Повторив это выражение несколько раз, вдруг почувствовал, как холодный ветер стал заползать ему под спину. Осенний ночной дождик спутал на гол ове волосы, на усах и бороде прижились несколько соломинок. Обхватив лицо обеими руками, Он с силой стал растирать щеки. Это занятие вывело его из оцепенения и во всей красе представило ему действительность: ночь, дождь, товарный вагон и, пронизывающий до костей, ветер.

«Да, лучше любого вытрезвителя», – подумал Он, вспомнив, что несколько часов назад, а может быть и больше, окровавленными пальцами Он рвал струны гитары где-то в переходе, потом у каких-то громил в подвале, потом в общаге, потом… Дальше, как Он не силился, но вспомнить не мог, Память наотрез отказалась проявлять всю пленку последнего времени. Единственное, что сохранила память – это вопль, когда Он, сорвавшимся голосом, заорал в сторону здания вокзала, где огромными буквами неоновым светом горело слова «Москва».