Темур Баблуани - Солнце, луна и хлебное поле

Это было неплохо.

– Появятся менты – не беги, скажешь, попросили тебя, ты и отвез сумку, больше ничего не знаешь.

– Кто попросил?

– Я.

– Сдать тебя? – я почувствовал себя оскорбленным.

– Если они выйдут на тебя, значит, все кончено. Мне ты ничем не поможешь, а зачем тебе зря мучаться.

– А что потом?

– Тебе наверняка много не дадут.

– А тебе?

– Сколько бы ни дали, в конце концов выйду, надеюсь там не постарею.

Каково же мне было все это переварить?

– Но это может произойти только в том случае, если мои дяди не выдержат пыток и расколются.

Да, невелика надежда, эти дядьки вовсе не казались мне героями. Я даже удивлялся, как они в первый же день не раскисли.

– А если другие проболтаются? – спросил я.

– О других можно не беспокоиться, они знают очень мало.

Я уже не сомневался, что Хаим знал, что снято на кассетах и даже для чего все это было нужно.

– Вопросы есть?

– Нет, – отрицательно покачал я головой.

Он встал:

– Ну, будь здоров.

– Ты куда? – спросил я.

– Возле гаражей Трокадэро ждет.

– Когда вы успели сговориться? – удивился я.

– Вчера позвонил ему из телефонной будки. Наверное, он уже пришел.

Спускаясь, он обернулся:

– Завтра не опоздай, – потом улыбнулся и исчез.

Я остался один, вокруг пламени свечи кружилась одна-единственная мушка. Мне стало грустно.

Загасив свечу, я спустился вниз, спрятанные под лестницей кассеты опять положил в карман. Залезая в окно к Манушак, я заметил стоящую у поворота старую «Победу» и вспомнил, что эта же «Победа» и прошлой ночью стояла там. Я задумался. Знал, что ни у кого на той улице такой машины не было. Но разобрать, сидел ли кто-нибудь в машине, было невозможно. Никто, кроме меня, Манушак и Хаима, не знал, где была спрятана сумка. Но так ли это? Я все взвесил и решил, что, знай менты что-нибудь, они давно бы уже вломились сюда, кто бы им, интересно, помешал. Зачем же им издали наблюдать?

Я успокоился и проверил дверь – она была заперта. Положил кассеты в сумку, разделся и прилег к Манушак. Она продолжала спать, только когда я стал снимать с нее трусы, открыла глаза.

– Нет, подожди. Я должна помолиться.

На стене висела икона, Манушак встала с постели, опустилась перед ней на колени и перекрестилась: «Господи, прости меня, что занимаюсь этим до замужества». И за меня тоже просила у бога прощения. Она всегда так делала. Иной раз это вызывало у меня смех, а иногда я злился. В этот раз мне показалось, что ее молитва затянулась.

– Ладно, не надоедай ему, – сказал я.

Я долго спал, а когда открыл глаза, солнце уже грело черепичную крышу дома напротив. Квадратные стенные часы показывали двадцать минут первого. Оделся и подошел к окну. «Победа» стояла на том же месте, внутри никого не было. Я почему-то усмехнулся. В это время вошла Манушак:

– Умойся и давай завтракать.

– А где твоя мать? – спросил я.

– На базаре, дома никого.

После еды Манушак взглянула на часы и начала собираться в парикмахерскую:

– Идем со мной. Гарик пострижет тебя, смотри, оброс весь.

– Сейчас будет лучше всего, если я отнесу сумку в еврейский квартал и продам.

До железнодорожного вокзала я добирался на метро. Вышел из вагона, и в толпе мне попался на глаза высокий мужчина с наголо бритой головой. Мне показалось, что он внимательно смотрел на меня: «Где же я его видел?» Встав на эскалатор, я обернулся, но его уже не было видно. Я удивился, как мог так быстро исчезнуть такой детина. И кто же это мог быть?

На вокзале я прогулялся по перрону, затем присел на скамейку, мешок положил рядом и закурил сигарету. Чувство тревоги не покидало меня, я не был уверен, что Хаим придет, и, увидев его, обрадовался. Вот уедет он, закончится это дело, и можно будет жить спокойно. Кепка у Хаима была надвинута на глаза, на плече висела большая сумка. Если и в этой сумке кассеты, то сбрендили евреи окончательно, подумал я. Он заметил меня, но не подошел, остановился на значительном расстоянии, под вокзальными часами. Когда я оглянулся снова – его уже не было.

Тем временем народу на перроне прибывало, и показался поезд. Я протянул билет проводнице и поднялся в вагон. В те времена такой вагон назывался мягким, в купе были душ и туалет. Мешок я поднял наверх, на полку для багажа, сам сел и стал смотреть в окно. Затем поезд тронулся, и вокзал остался позади.

Я сидел и ждал появления Хаима. Через час я уже приуныл, и все-таки надежда не оставляла меня: придет, куда он денется. В Хашури мы стояли десять минут. Когда поезд тронулся, а Хаим так и не появился, у меня окончательно испортилось настроение.

Либо его арестовали, либо он почувствовал опасность и смылся. Как еще я мог объяснить случившееся? Так или иначе выбора не было, надо было ехать дальше. Я снял обувь и растянулся на постели. В зеркале на двери купе отражалось вечернее солнце – большое, красное солнце.

На другой день я проснулся от головной боли. Еле открыл глаза, горло горело. Что за напасть такая, думал я. Открыл дверь и вышел в коридор. Справа от меня, через пять или шесть купе, возле окна стояли женщина и мужчина. Лицо и голова мужчины были чисто выбриты, это был все тот же незнакомец из метро. Буквально секунду я смотрел ему в глаза, и опять мне показалось, что я встречал его раньше. Взглянув на меня, он повернулся ко мне спиной. У него была толстая шея, на которой сидела идеально круглая голова.

Я вернулся в купе и сел. Спустя некоторое время по коридору прошла проводница.

– Принесите чаю, если можно, – попросил я.

Придя с чаем, она спросила:

– Тебе нехорошо? Глаза у тебя красные. – Внимательная оказалась женщина.

– Голова кружится, ничего, пройдет.

– Если что понадобится, нажми на эту кнопку, я приду.

– А который час? – спросил я.

– Семь вечера.

Поблагодарил ее, а сам недоумевал, получалось, что я проспал почти двадцать часов. Это было слишком. «Видно, это оттого, что вчера перенервничал». Я и полстакана чая не смог осилить – в горле першило. Прошла и эта ночь. На следующее утро я почувствовал себя намного лучше. К полудню у меня и головокружение прошло, в глазах больше не рябило, видел я уже нормально, только горло горело. Но это не помешало мне дважды заказать солянку и котлеты из ресторана, чувство голода было каким-то обостренным.

Трое суток я не выходил из купе, не мог оставить без присмотра сумку. На четвертое утро, как только поезд остановился на главном вокзале Ленинграда, я первым вышел из вагона и спешно покинул перрон. Сел в такси и объяснил таксисту, куда меня отвезти. К одиннадцати часам я поместил сумку на скамейке перед статуей барабанщика, как было велено. Сел и стал ждать.

Много народу прошло мимо меня, но всем им было наплевать на погоду в Тбилиси. На часах было уже два, но ни евреи, ни чекисты так и не появились. В конце концов я опять положил сумку в мешок и направился на поиски закусочной. Найдя, заказал котлеты. В горле все еще першило: «Никогда не слышал, чтобы у человека на нервной почве першило в горле, что за черт со мной происходит».