Темур Баблуани - Солнце, луна и хлебное поле

– Слыхал новость? – спросил меня Гарик.

Я кивнул и сел за стол.

– Хорошо бы и Хаима взяли в придачу, – Сурен ненавидел Хаима, но тогда он сказал это назло мне.

– Сделаю тебе яичницу, – предложила тетя Сусанна.

– Не хочу, я поел.

– Да-а-а? – удивился Сурен.

– Да, – ответил я.

– Тогда чаю попей, – сказала Манушак.

От чая я не отказался.

– Хорошо, что зашел. – Гарик перешел к делу: – Может, сходишь с Суреном на базар, купите двадцать кило гудрона и четыре мешка цемента. В парикмахерской потолок протекает, надо заделать.

Меньше всего на свете мне хотелось быть рядом с Суреном, да что поделаешь?

– Ладно, – сказал я.

– Только никуда не сворачивать! – предупредила тетя Сусанна.

К двенадцати часам мы с Суреном взобрались по подъему и вкатили на площадь нагруженную тачку. Преодолеть такой подъем было делом нелегким, и мы остановились передохнуть, тут со стороны сада показался зеленый «Москвич», за рулем сидел русский парень Толик, рядом с Толиком – Трокадэро. «Москвич» проехал мимо аптеки и остановился перед нами, Трокадэро высунулся из окна.

– Подойди-ка, – позвал он.

Я подошел и поздоровался.

– Где Хаим? – спросил Трокадэро.

Что было делать? Попросил человек: «Никому не говори, где я». Я пожал плечами:

– Не знаю.

Он так взглянул на меня, что я понял – не поверил, но не обиделся, улыбнулся, ему нравилось такое поведение.

– Увидишь – передай, пусть позвонит мне домой.

Пришлось кивнуть.

– А про его дядей знаете? – спросил я.

– Знаем. – Затем повернулся к Толику: – Трогай. – И они уехали. Я вернулся к тачке.

– Однажды пустят его в расход, – процедил сквозь зубы Сурен, ему казалось, что мои с Трокадэро отношения гораздо лучше и ближе, чем это было на самом деле.

Купив в гастрономе сигареты, мы наконец докатили тачку до парикмахерской.

Гарик внимательно осмотрел содержимое тачки и остался доволен. Затем, повернувшись ко мне, спросил:

– Поможешь?

– Конечно.

– Доски и фанера во дворе, – показал он.

Я снял сорочку, и мы с Суреном поднялись на крышу.

Сбили потрескавшийся цемент на крыше со стороны двора, разломали молотками на куски и сложили в ведра. Показались сгнившие доски, убрали их и счистили всю гниль. Положили новые доски, а поверх – фанерные листы. У Гарика полно было клиентов, но как только выдавалась минутка, он выходил на улицу и снизу давал нам указания. Пришла Манушак, значит, было уже два. От обеда я отказался, сказав, что меня ждут, нужно повидаться кое с кем.

Услышав это, Гарик нахмурился:

– Ты что, больше не станешь помогать?

– Я вернусь через два часа.

– Через два часа Сурен сам управится.

– Тогда не вернусь, – ответил я, но только Сурен за два часа никак не управился бы один, дел еще было невпроворот.

– Ладно, дал слово – держи. Через два часа жду. Не опаздывай.

Я помылся и в спешке бросился по улице. С утра меня не оставляла мысль, я никак не мог понять: ну ладно, он боится и прячется – это ясно, но зачем же он выбрал для этого чердак дома Манушак? На самом деле он должен был бы избегать этого места.

Сейчас я вам коротко расскажу, в чем было дело. Год назад весной Гарик проиграл Хаиму в споре 250 визитов в его парикмахерскую на стрижку и бритье – все в округе почти месяц задаром брились и стриглись. Взаиморасчет производился совсем просто: на листке бумаги стоял номер и всего два слова – или «постричь», или «побрить», и внизу крупными буквами подпись – «Хаим». Эта история свела с ума бедную тетю Сусанну, она грозилась: «Вот отправлюсь в Эчмиадзин, специально чтобы проклясть Хаима». В семействе был объявлен траур.

Но это еще не все. Гарик был стукачом КГБ, об этом Хаим знал от меня. Однажды я застал Манушак дома одну. Заслышав звук открывающейся двери, она позвала из туалета: «Кто там?» Я отозвался: «Скоро выйду». Мне хотелось пить, и я зашел на кухню. На столе лежали аккуратно исписанные листки бумаги. Я узнал почерк Манушак, попил воды, сел и стал читать, волосы у меня встали дыбом. Я заорал на вошедшую Манушак:

– Что это? И кто ты после этого?

– Это отец пишет. Я тут ни при чем. Я просто переписываю начисто.

И тут она положила передо мной оригинал:

– Глянь, какие каракули, иной раз и буквы задом наперед выводит.

– У него что, другого дела нет?

– Вызвали его и сказали: если кто из твоих клиентов в парикмахерской скажет что-нибудь плохое о правительстве, запомнишь, напишешь и пришлешь, а не то мы тебе такое устроим, не то что чужую, свою рожу побрить – будешь мечтать.

Наверное, и вправду от страха сотрудничал он с суками из КГБ, но то, что Хаима он сдаст с удовольствием, не вызывало у меня сомнений.

На чердаке было темно. Хаим, усталый, невыспавшийся, сидел у стены на деревянном ящике. Вид у него был встревоженный.

– В чем дело? Почему ты прячешься?

– На всякий случай, дело одно уладить надо. Не хочу, чтоб помешало что-нибудь.

– Как ты узнал про это дело?

– У родственников ночевал. Дядя успел позвонить, когда чекисты нагрянули.

– А почему на этом чердаке прячешься?

– Так нужно для дела. Главное, чтоб эти дебилы меня не обнаружили.

Я немного растерялся:

– Для какого дела?

Хаим повернулся и слегка отодвинул доску в стене.

– Подойди-ка, выгляни.

– Зачем?

– Подойди, увидишь.

Я подошел и выглянул.

– Видишь нашу голубятню?

Отсюда, через пять десятков крыш, наша голубятня походила на спичечный коробок.

– Ну, вижу. Дальше что? – Я отошел от стенки и выпрямился во весь рост.

– Вот там находится то, что разыскивает КГБ.

В животе похолодело. Мне вовсе не нужно было знать такие тайны, да что поделаешь – уже узнал.

– И что же это? – спросил я.

– Сумка. Если менты найдут ее, моим дядям – хана.

– А внутри?

– Восьмимиллиметровые кассеты с кинопленкой, – сказал он и как-то странно улыбнулся.

– Кассеты? – удивился я. – И что же на них снято?

– Представления не имею. Вместе с моими дядями по этому делу еще пятнадцать человек евреев арестовали.

– Да, но голубятню-то и с других мест видно?!

– До других мест тебе дела нет. А здесь ты точно появился бы, вот я тебя и поджидал.

Мне показалось, я догадался, зачем я был ему нужен:

– Ладно, заберу эту сумку и выброшу в Куру.

– Ты что?! Эту сумку мне надо послезавтра увезти в Ленинград. Это и есть то важное дело, о котором я только что тебе сказал.

– И кому ты ее повезешь?

– Не знаю, кто эти люди, да, по правде сказать, и знать не хочу.

– Трокадэро тебя искал, хочет, чтоб ты ему позвонил. Да как же ты отсюда позвонишь-то?

– Лучше, чтоб Трокадэро ничего не знал об этом деле. Только ты да я, и на этом кончено. Само дело того требует, понял?

Почему вдруг дело требовало, чтоб я знал о нем, а Трокадэро – нет? Но я не стал докапываться: