Ирина Бакулина - Слово за словом. Благотворительный сборник коротких рассказов

Больше всего Тутуся любит воскресенья, когда не звенят на разные лады будильники, никто не долбится в закрытую дверь туалета и не чертыхается в прихожей в поисках ложки для обуви. По воскресеньям квартира похожа на аквариум – в ней спокойно, безопасно и можно неторопливо плавать туда-сюда до самого вечера. Пахнет вчерашним ужином, солнце лениво пробивается сквозь шторы, запуская новый день.

Обычно Тутуся спит в Санькиной комнате. Тот просыпается всегда рано, но с постели встает последним. Когда у него хорошее настроение, он любит скакать по кровати, размахивая джедайским мечом, а когда плохое – с угрюмым лицом долбит пальцами по телефону, пока Мама не позовет его завтракать. Сегодня у Саньки битва с клонами и осада Звезды Смерти, значит, день будет хорошим.

У Папы по воскресеньям длинный завтрак. В будни он уходит на работу рано, приходит поздно, перекусывает всякой гадостью, поэтому в единственный выходной подходит к еде со всей серьезностью. В девять утра он пьет кофе с шоколадкой, потом жарит себе глазунью из трех-четырех яиц или шакшуку. Под «Непутевые заметки» выпивает большую чашку сладкого чая с молоком, ест бутерброды с колбасой и сыром и только потом торжественно разрезает лимонный пирог, испеченный Мамой с вечера, и медленно, растягивая удовольствие, жует его, начиная с хрустящей, засахаренной корочки. В кухню в это время никому, кроме Тутуси, заходить нельзя, потому что он устал от разговоров на работе и хочет молчать. Тутуся любит забраться под стол, прижавшись мордой к его коленям, и гадать, какое же лакомство ей сейчас перепадет.

Часов в одиннадцать возвращается с прогулки Мама – каждое воскресенье она проходит четыре километра скандинавской ходьбой. Раньше Тутуся любила ее сопровождать, распугивая счастливым лаем голубей и маленьких собак, но с годами осела под столом у Папы. Мама убирает палки для ходьбы в кладовку и идет готовить завтрак для Саньки, чаще просто хлопья с молоком. Сама Мама к еде равнодушна и съедает только яблоко, рассеянно глядя в окно и похлопывая Папу по лысине.

Еще по воскресеньям приходит Козюлина – так называет Санька старшую сестру. Та давно живет отдельно. От Козюлины всегда вкусно пахнет духами, а обувь на таких высоких каблуках, что ей приходится нагибать голову, чтобы войти в квартиру. Потом она снимает свои ходули и надевает тапки с зайцами без ушей.

Уши Тутуся им давно отгрызла.

Так повелось, что Санька – Мамин сыночек, а Козюлина – Папина дочка, поэтому полдня Мама с Санькой мастерят Тысячелетний Сокол из картона, а Козюлина гладит стрелки на Папиных брюках, потому что никто в семье, кроме нее, даже сам Папа, этого делать не умеет. Стрелки у Козюлины получаются острые, как лезвия у коньков, и вечером Санька будет долго кривляться, изображая, как брючина отрезала ему руку.

Но в последнее время Тутусю больше тянет в маленькую комнатку, где живет Бабушка. Там нет воскресений, и все дни похожи друг на друга. С утра до вечера Бабушка смотрит в окно и беззвучно шевелит губами. Пахнет лекарствами и почему-то покоем. Вся эта комната – как одно сплошное воскресенье.

– А, Тутусенька, – радуется ей Бабушка, – пришла, моя хорошая?

Речь у Бабушки невнятная – ее зубы чаще красуются в стаканчике с водой, чем у нее во рту. Бабушка не знает, какой сейчас год, и часто забывает название города, в котором живет. Но Тутусе это даже нравится, и она блаженно дремлет возле старушки, паря в безвременье этой комнаты.

– Мама! – обращается к ней Мама, потому что та ее мама. – Ты опять забыла? Тутуси уже третий год нет.

– Нет? – удивляется Бабушка. – Значит, за мной она приходит…

– Ну что ты такое говоришь! – возмущается Мама и хочет сказать что-то еще, но пучина домашних дел засасывает ее, как пылесос, и она уходит. Жизнь берет свое.

А Тутуся и Бабушка, одинаково прикрыв глаза, остаются нежиться в солнечных лучах, качаясь в своем вечном воскресенье.

– Окей, окей, окей, – Лена всегда повторяла это слово, когда пыталась успокоиться, но оно всегда заводило ее еще больше, – окей. Давай просто представим, что этого сейчас не было. Отмотаем назад, на пять минут назад, на две минуты назад…

– У меня, блядь, вилка в руке, что тут отматывать? – цедил сквозь зубы Марк, то ли от боли, то ли от бешенства.

Из правой ладони у него действительно торчала столовая вилка.

– Надо таблетку сразу выпить, я сейчас дам. Выпиваешь и потом вытаскиваешь. Или давай я?

– Ты ее уже туда запихала, дальше я сам.

– Окей.

Лена начала судорожно рыться в аптечке. Она чувствовала себя отличницей, не успевающей решить все задания в контрольной.

– Вот, анальгин…

– Ты смеешься? – ехидно спросил Марк и, проигнорировав протянутую руку с таблеткой, резким движением вытащил вилку из ладони. Пошла кровь.

Лена заплакала. Даже странно – вот уже вроде бы и чужие, а больно от его боли до сих пор, словно они еще одно целое.

Марк промокнул ладонь салфеткой. На мгновение на ней показался забор из одинаковых лунок, а потом все снова окрасилось красным.

– Ты зачем это сделала?

– Я боялась, что ты сейчас уйдешь, – тихо проговорила Лена.

– Думаешь, вилка могла меня как-то удержать?..

– Прости…

– Может, лед приложить?

Лена сходила на кухню и с виноватым видом принесла замороженную курицу.

– У меня только – вот…

Марк вздохнул и положил ладонь курице на бедро.

– Хорошо смотритесь, – сказала Лена.

– Давай уедем, – шептала она ночью, пока Марк сжимал зубы от накатывающей боли и, не моргая, смотрел на люстру-вентилятор, шумно разбрасывающую воздух по комнате. Его ладонь пульсировала в ее ладони, словно вилка слепила их вместе, как канапе.

– Давай лучше анальгин, наверное.

– Может, еще курицу принести?

– Она уже растаяла, ее теперь только жарить… Куда ты хочешь уехать?

– Домой.

– Мы дома.

– Нет, совсем домой.

Марк усмехнулся в темноте.

– В нашу деревню?

– Не в деревню, а в маленький город. Помнишь, какими мы были, когда приехали сюда?

– Молодыми, – вздохнул Марк, – даже юными, вот и все.

– Нет, – возразила Лена, – дело не в этом. Мы любили друг друга. Я не била посуду, ты не орал, как резаный, если не мог отыскать свои носки. Мы не ссорились из-за денег и не ужинали по отдельности.

– Нам было по двадцать два года. Конечно, мы не ссорились из-за денег, у нас их просто не было.

– Послушать тебя, к тридцатнику все просто должны смириться с тем, что в отношениях наступает пиздец, и жить дальше, – начала заводиться Лена. – Окей, окей, окей.