Юрий Горюхин - Истории Горюхина

– Однако, – только и мог произнести я.

– Сомневаешься? – усмехнулся Константин Иванович. – Татьяна! Татьяна, голубушка, принеси мне, пожалуйста, четвертый том Николая Васильевича, тот, что с закладочкой посередине.

– Не рано ли ты Юрочке головушку забиваешь? – Татьяна Александровна смахнула чистой тряпочкой пыль с кожаного переплета и дала супругу книгу.

– Да нет, в самый раз, у Егорки мозг сейчас, как губка резиновая. Пущай впитывает, глядишь, потом в линованную тетрадочку все запишет, – не согласился с женой прадед и раскрыл потертый томик. – Вот она, вторая редакция «Ревизора», именно про нее писал Гоголь Погодину 6 декабря 1835 года: «Да здравствует комедия!» А вот реплика Бобчинского: «Сначала вы сказали, а потом и я сказал. Э, сказали мы с Петром Ивановичем, с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит бог знает куды: в Саратовскую губернию в город Белебей? Это верно не кто другой, как самый тот чиновник».

– Саратовская губерния? – задаю вопрос и ехидно ухмыляюсь.

– Эх! – захлопнул книгу прадед Константин. – Как ты не понимаешь, что Гоголь к тому времени уже был столичная штучка. А тогда, точно так же, как и сегодня, жителю столицы, особенно недавно переехавшему из глухой Малороссии, было неприлично знать географию Российской империи, вот Николай Васильевич и показывает читателям, что, мол, ему все равно: что Саратовская губерния, что Оренбургская, что Уфимская. И сегодня попробуй спроси какого-нибудь щелкопера в Москве, где расположена Башкирия? Непременно ткнет пальцем в пустыню Гоби.

– Ладно, ладно, убедил, – легко сдаюсь и сладко зеваю. – Продолжай, что ли.

– Потом, когда белебеевские купцы, городничий, местные добчинские-бобчинские возмутились, жалобы стали писать на высочайшее имя, цензор Евстафий Ольдекоп спросил Гоголя: «Ну зачем тебе, Николай Васильевич, этот Белебей, у тебя что, проблем мало, у тебя что, поэма “Мертвые души” мертвым грузом на шее не висит?» – «Висит, – отвечал тогда поэт и драматург, – как не висеть, да так, брат Евстафий, так как-то все…» Вычеркнул, одним словом, славный чувашский город из последующих редакций. А мы, Горюхины, тем временем уже давно жили под Уфой, в Дмитриевской волости, в деревне Воскобойниково, там я, кстати, и родился 21 марта 1869 года.

– После крепостного права, выходит? – осведомленность показываю.

– После него, родимого. Но мы хоть и жили в барских деревнях, никогда холопами не были.

– А чем же тогда деревня Воскобойниково лучше деревни Подкатиловки? – спросил я, затягивая крепкий узелок в бороде прадеда.

– Тут совсем другая история.

– Юрка! – крикнул с улицы мой товарищ по детсаду Валерка. – Выходи в войнушку играть!

Я был очень дружен с никогда не унывающим Валеркой, который еще не знал, что через десять лет утонет в протекающей недалеко от нашего дома реке Белой, поэтому спрыгнул с прадедовского колена, сказал, что сегодня больше слушать родовую историю не могу, потому что чрезвычайно проголодался, хочу спать и у меня сильно болит живот.

Не успел Константин Иванович проскрипеть что-то о вырождении рода Горюхиных, как я уже пулял во дворе из указательного пальца во врагов нашего социалистического отечества.

– Прадед! – дернул я прадеда за страшную бороду. – Хватит сидеть с закрытыми глазами и посапывать, давай рассказывай, зачем кержаки под Уфу перебрались, а то на улице дождик и делать совершенно нечего.

– А? – приоткрыл Константин Иванович глаза. – Егорка? А я думал, ты мне снишься. Ну, лезь на коленку. Дело было так. Задумали горюхинцы из Подкатиловки двинуть куда-нибудь, потому что ну какое житье с этими полоумными Хлестаковыми? А поблизости только Белебей, не намного больший Подкатиловки, и за сто верст от него портовый город Уфа, на пяти реках стоящий.

– Откуда столько рек, прадедушка? – как обычно, выражаю скепсис.

– И чему вас в детском саду учат? – качает головой прадед. – Загибай пальцы: Белая, Уфимка, Дема, Сутолока, Шугуровка.

– Вона как!

– Вот и задумались мы тогда о переезде, и, может, до сих пор бы думали крепким кержацким умом, но случилось молодой жене Ивана Александровича Хлестакова Марье Антоновне рожать. А хоть была она вся в своего папашу, Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского, бабой ширококостной да в бедрах несоразмерной, все равно решили Хлестаковы на всякий случай вызвать уфимского акушера Беляева, человека очень своим ремеслом увлеченного, слава о мастерстве которого простиралась до самой нашей Подкатиловки.

– Разумное решение, – одобряю Хлестаковых и плету в прадедовской бороде тонкую косичку. – И что акушер, неужто заодно и горюхинцам помог?

– Ты, Егорка, словно таракан на сковородке. Ты не спеши, дальше слушай. Надо сказать, что Беляев и сам был недавно женат, а жена, ввиду специфики профессии мужа, очень ревновала его к пациенткам и потому всюду своего мужа сопровождала. Так и оказалась в нашей деревне чета Беляевых. Марья Антоновна к их приезду благополучно опросталась очень шустрым и веселым мальчиком, который, как уверяют свидетели, по семейной традиции взял и тут же соврал. Но бог с этими Хлестаковыми, не об них наше шежере. Во время праздничного ужина в честь вышесказанного старосте нашей общины Трифону удалось переговорить с супругой Беляева. Женщина она была очень молодая, но необычайно начитанная, поэтому верила во все мистическое, потустороннее, нетрадиционное, и ничего удивительного, что она с легкостью вняла истине нашей единственно верной веры – аввакумовской. Пообещала Трифону, одним словом, похлопотать перед большим начальством, чтобы нас поближе к Уфе перевели, чтобы сподручнее было проводить время в благостных молитвах да постах очищающих.

– И что, перед самим губернатором за нас слово молвила? – расплетаю косичку в бороде деда.

– Губернатором! – усмехается Константин Иванович, вытягивая свою бороду из моих рук. – Бери выше! Ладно, трапезничать пора. День сегодня постный, манной каши для тебя у меня нет, поэтому дуй домой, потом как-нибудь дорасскажу.

Настроение у меня было приподнятое, я только что поколотил Саньку Шеклейна из тридцать второй квартиры за то, что тот обидно обзывался и беспрерывно дразнился. Уверен, Санька надолго запомнил мою взбучку, а может, и до сих пор помнит. Нет, впоследствии в Израиль он не уехал – в тюрьму сел. Наверное, и сейчас сидит, детство наше беззаботное вспоминает. Хотя куда это я? Настроение у меня было приподнятое…

– Прадеда! Прабаба! – кричу громогласно. – Здрасьте, я к вам в гости пришел!

– Тише, Юрочка, тише, – Татьяна Александровна меня успокаивает.

– Чего орешь, Егорка? – Константин Иванович осаживает.