Игорь Силантьев - Напишите Тянитолкаеву письмо

– Да как же я намажусь-то? – повторил один человек.

– Попустись! – крикнули Крякутному с неба.

– Не попущусь! – ответил Крякутной, нашарил в траве лягушку и съел ее.

– Попустись же! – прорычали Крякутному с неба.

– Вот не попущусь! – прокричал Крякутной в ответ, выхватил из реки угря и тоже его съел.

– Та к не попустишься? – раскатилось с неба.

– Та к и нет! Не попущусь, не попущусь, не попущусь! – завопил Крякутной, озираясь в поисках того, что еще можно было съесть.

Тут с неба опустилась чья-то очень большая рука, схватила Крякутнова и оправила в чей-то очень большой рот.

Иной человек пойдет-пойдет утром на работу, а сам в канализационный люк провалится. И ничего, и не плохо ему, сидит там и не работает.

Другой человек пойдет-пойдет на работу, а сам в водосточную трубу шмыг – и пополз вверх, на крышу. Только не тут-то было. В трубе уже трое таких сидят и мешают друг другу, застряли. Но ничего, сидят и тоже не работают.

А третий человек, тот все же умудрился прийти на работу, но тут же и вылетел в форточку. Висит за окном и, понятное дело, уже совершенно не работает.

И четвертый, и пятый, и пятидесятый…

А над городом, а над миром небо тихое.

Один человек по жизни издавал различные запахи, преимущественно приятные. Вот, например, идет он по улице и издает сильный запах свежей колбасы и за ним бегут все собаки. А в другой раз тоже идет себе и издает запах еще более свежей рыбы и за ним бегут все коты и кошки. А однажды он издал такой интересный запах, что за ним весь день ходили философы, причем безразлично какого пола.

Кончилось все тем, что один человек совсем уже какое-то такое издал, что космонавт, который летел в космосе по орбите, заорал в шлемофон: «Запах свободы! Запах свободы!» и направил свой корабль, или как его там, прямо к земле и разбился.

Она влетела в комнату, она кружилась и кружилась в вольном танце, в предощущении некой важной перемены, некого свершения. И светлая комната с окнами, полными солнца и воздуха, тоже кружилась, кружилась вокруг нее удивительным и бесконечным миром. А еще она пела и пела, тоненько и на разные лады, и так не заметила, как вошел сюда он, невыносимо, непостижимо другой, как пропасть, как скала и как ночь. А заметив, присела, присела отдышаться и навести хоть какой-то порядок в своей маленькой смуглой головке.

И мощный кулак опустился и смял ее хрупкое тельце и брызнула искрами горечи жизнь, чтобы враз и померкнуть.

– Задолбали уже эти мухи! – пошел он на кухню мыть руки.

Один человек по жизни любил электричество. Не так, как все мы, используя его энергию в механизмах и приборах, а в прямом смысле слова. Когда он был еще маленький, то совал пальцы в розетку, а когда вырос и пальцы его потолстели, то подключался к электричеству через провода или открывал распределительные щитки и нежно трогал оголенные контакты.

Конечно, искры сыпались и разнообразная дрожь охватывала одного человека и даже травмировался он неоднократно, но что было делать? Страсть, она всего сильнее.

Вот однажды таким образом отвалилась у одного человека рука. А в другой раз нога. И детородный орган тоже отвалился. И все, короче, отвалилось.

Остались одни глаза у одного человека. Летают шальные в темноте друг за дружкой и посверкивают, а как почуют где живое электричество, так сразу туда, и ну молниями шаровыми перебрасываться.

Когда мимо трансформаторов будете проходить, осторожнее там.

В Москве чебуречные, а в Питере рюмочные.

В московских чебуречных водку наливают в пластиковые стаканчики и теплую, а в питерских рюмочных – в граненый стакан и относительно холодную.

В Москве закусывают, соответственно, чебуреками, а в Питере селедкой, уложенной на хлебушек и с луковым колечком сверху.

В московских чебуречных публику развлекают шпагоглотатели из Калязина, а в питерских рюмочных чревовещатели, в основном местные с улицы Гороховой.

Еще в питерских рюмочных когда-то пел Шаляпин, зато в московских чебуречных сейчас можно встретить Жерара Депардье, плохо выговаривающего русские слова. Кто-то попросит автограф, а он возьмет салфетку и, дожевав чебурек и виновато улыбнувшись, поставит на нее жирный отпечаток большого пальца. Же ву при.

Во всех этих рюмочных, как поднимешь уставшее лицо со стола, а также во всех чебуречных, как пройдешь взглядом от стойки и направо, туда где свет из окошка, так часто видишь фею с крылышками, прозрачную и красивую и маленькую. Присядет она тебе на руку, немного щекотно, и что-то пролопочет тоненько, не разберешь. Но все равно приятно.

А свет из окошка, что в московских, что в питерских, он далекий как от звезды.

Один человек умывался в ванне, а потом потянулся за полотенцем и поскользнулся и упал и разбил себе голову и умер.

И много крови вытекло из его головы.

Потом ангелы забирали его душу и говорили промеж собой:

– Вот дурак, не мог рядом полотенце положить.

И санитары, которые забирали тело, тоже говорили:

– Что за дурак, не мог полотенце положить рядом.

И все, кто его хоронили, тоже думали об этом.

Но какие-то очень мелкие букашки, едва различимые простым взглядом, повыползали из-под ванны и весело ели засохшую кровь одного человека и говорили при этом:

– Хорошо ведь, что этот дурак не положил рядом полотенце.

Надеюсь, вы не кушаете и я не испортил вам аппетит.

Тянитолкаев пришел в магазин покупать ботинки и долго не мог ничего выбрать. То ему в носке жмут, то в заднике, то хлябают, то подошва скользкая.

А еще молния неудобная, заедает.

А еще цвет какой-то не такой.

А еще…

Тут продавец принес пару со словами: «Вот эти, не поверите, просто волшебные, примерьте!» – и Тянитолкаев, напялив ботинки, взялся придирчиво ходить взад и вперед по магазину, а потом по его стенам, а потом по потолку не менее придирчиво, а потом споткнулся о потолочный светильник и с грохотом свалился на пол.

– Нет, эти тоже не подходят! – хлопнул дверью Тянитолкаев и ушел.

Один человек каждый вечер прогуливался по городку, в котором жил. И каждый вечер ему встречались одни и те же дома, деревья и автобусные остановки. Да и люди тоже одни и те же встречались.

Каждый вечер один человек проходил по улице до крайнего дома и до крайнего окна в этом доме, потом заворачивал за угол и по обратной улице возвращался домой и пил чай. А в том крайнем окне всегда тихо светилась лампа и белели занавески.