Аида Павлова - Не алё

– Дома надо сидеть, а не по автобусам шляться. А если ребенок еще и агрессивный, то в психушке лечить его, пока не научится с нормальными людьми в общественном транспорте находиться!

Женщина растерянно улыбается и разводит руками. Думаю: «Какое счастье, что она не понимает по-русски! Какое счастье!». Нет, больше никаких автобусов, никаких самостоятельных вылазок – только с гидом, только в составе организованной группы. Отвезут, привезут, покажут, расскажут, развлекут.

С содроганием отгоняю воспоминания о той поездке. Нужно было закончить на этом нашу экскурсионную программу, так нет – на другой день я забронировала два места в группе с русским гидом, и мы опять поехали по окрестным городам. Воистину дура.

– А куда мы теперь поедем? – интересуется за завтраком мать, намазывая свежий хлеб сливочным маслом. – Опять в Херову?

– Нет, конечно. В другие города: Пераст, Котор, Тиват. За нами заедут после обеда.

– Пераст, – задумчиво повторяет она, затем недобро ухмыляется и выдает: – Пераст – педераст!

Я с трудом контролирую себя, но все-таки мне удается сохранить нейтральное выражение лица. Желваки на месте, глаза не закатываются в глубь глазниц. Еще четыре дня – и свобода. Перетерпеть. Пережить.

Вечером, после нашей вылазки в Херцег-Нови, мать неожиданно предлагает купить вина. Я не люблю выпивать с родителями. Пить они не умеют. Алкоголь их не расслабляет, а озлобляет. Они из тех буйных граждан, которые под действием градусов начинают выяснять отношения, докапываться, расковыривать старые болячки. Пили бы водку – хватались бы за ножи. Вино подталкивает их к ссорам и перетрясанию нафталиновых обид из сундука прошлого.

– Да давай попробуем местное вино, – настаивает она.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я и беру местное шардоне. И в самом деле, когда еще такое выпьешь?

Вечером мы встречаем закат на нашей огромной террасе. Вино разлито по бокалам, на столе местные колбасы, сыры и фрукты. Я наблюдаю, как на другом берегу залива, там, где Тиват, в домах начинают зажигаться огоньки.

– Да, – говорит мать, словно отвечая на вопрос, который ей никто не задавал, – тебе уже тридцать пять лет! Подумать только!

Думаю: «Понеслось!».

– Тридцать пять лет, – продолжает она, – ни семьи, ни детей. У меня в твоем возрасте всё это уже было. И даже два аборта. Сейчас могло быть трое взрослых детей. Старшему за сорок, а еще один был бы моложе тебя на год всего. Я всё думаю, зря, наверное, их сделала. Вдруг те дети меня больше бы любили, уважали, вдруг из них что-то годное вышло бы.

– Это вряд ли, – уверенно отвечаю я, – в условиях нашей семьи выросли бы пьяницы и мутузили тебя каждый день, а пенсию твою пропивали.

– Может, и так, – пожимает она плечами, – две жизни я загубила, одну тебе дала. А ты ей так распорядилась! Пора уже о детях подумать, давно пора.

– Почему? А если я не хочу? – Вино горчит, воздух сгущается, и мне почти нечем дышать. Хочется встать и поскорее уйти в номер, но нельзя, нельзя так легко сдаться и позорно покинуть поле битвы. Мне уже не шестнадцать, я смогу.

– Как это не хочешь? Все рожают, а ты не хочешь! В этом же смысл жизни – плодиться и размножаться! – искренне удивляется мать.

– Как-то странно человеку, сделавшему два аборта, цитировать Библию, не находишь?

– Ха! – Мать произносит это междометие как весомый аргумент и ненадолго замолкает.

Она отпивает вино большим глотком, потом вновь подхватывает падающее знамя разговора, который мы с ней ведем уже не первое десятилетие:

– Ну а в чем тогда, по-твоему, смысл жизни? Ты знаешь? Вот ответь мне. Интересно послушать.

– По-моему, смысл жизни – это быть счастливым.

– Ха! Ну ты даешь. Все вы такие – эгоисты.

Какое-то время мы сидим в тишине, но я знаю, что это лишь затишье перед решающей схваткой.

– Конечно, я понимаю, твоему поколению не повезло. Попали вы в эту мясорубку, в Перестройку проклятую. Все детство у вас исковеркано, поэтому вы такие и выросли: ни в жизни не пристроились, ни свои семьи не создали. Трудно вам все дается. Ты думаешь, ты одна такая особенная? У меня перед глазами полно примеров: девки твоего возраста и без мужа, и без детей. Или замуж вышли, а детей не заводят. Почему? Может, не могут, конечно. Чернобыль все-таки был, а там такие последствия! Разве кто правду скажет? А некоторые могут иметь детей, но не хотят. Путешествуют всё, как ты прямо. Покупают себе тряпки в ГУМах, сумки от Майклов Корсов, то в Испанию летят, то на Мальдивы. А детей кто будет рожать? Что потом после вас останется-то?

– А зачем, чтобы что-то оставалось? Я не фараон, мне пирамида не нужна. И не королева английская, чтобы трон кому-то оставлять. Да и гены у меня не сильно хорошие, чтобы их дальше передавать.

– Гены – да, гены не перешибешь, – соглашается она со мной, – гены тебе достались – не позавидуешь. Но я же не знала, что так получится! Когда мы росли и жили, всё по-другому было! У нас в Союзе всё было просто и понятно. Вот я встретила твоего отца, разве я знала, что он такое чмо? Что он моральный урод и садист? Нет! Откуда? Я встретила его, москвича, с высшим образованием! Партийный! На заводе работал. Все прилично, из хорошей семьи. Все – с институтами за плечами, с партбилетами. Дура! Думала, что мне повезло. Выбилась в люди – и вот что я получила.

Эту историю я слышала много раз, но не перебиваю. Во-первых, это бесполезно. Во-вторых, ей необходимо выговориться. Может, потом станет легче на душе, а может, и нет. Но мне не сложно выслушать в миллионный раз, какое дерьмо мой отец. Все-таки это лучше, чем выслушивать в миллиардный, какое дерьмо я.

– А у меня же были варианты, – продолжает вспоминать мать, – еще один за мной тогда ухаживал, но робкий какой-то. Я понимала, что ничего с ним не получится. Так, роман на время отпуска. А пора было замуж выходить! Времена-то были другие. Мне уже тогда было двадцать восемь – засиделась, стыдно перед соседями. Мать всё шпыняла, что я никому не нужна. Старая дева! Это сейчас все по танцам носятся до седых мудей, ищут себя, меняют мужей, любовников, книги психологические читают. Вон по телевизору показывают что! Пугачева на старости лет аж двоих детей родила! Тогда такого не было, о таком даже не слышали и думать не могли. Хорошее было время, простое и понятное. Ради чего мы жили – всё было известно, всё расписано.

– И ты во всё это верила?

– Во что? – переводит дух мать.

– Ну, в коммунизм. Неужели правда верила, что в СССР будет коммунизм?

– Нет, честно, не верила. Думала, что социализм будет, это да. А коммунизм слишком на сказку похож. А сказок в нашей жизни не бывает. Но все равно тогда лучше жили, честнее. Все были одинаковыми, пусть бедными, но равными. И вот, значит, встретила твоего отца. Такой весь положительный – целый год за мной ухаживал, ездил в нашу деревню из самой Москвы! Полтора часа туда, полтора часа обратно! Это ж надо. Я еще в Таллинне поняла, когда мы познакомились, что он настроен серьезно. С глупостями не приставал, только ручку целовал да провожал всегда после танцев. И лет ему тоже было много – почти тридцать! Думала, значит, всё серьезно, пора уже жениться, созрел кадр, вот и ищет подходящую. Мне бы тут задуматься, а чего ему в Москве девок, что ли, мало? Почему до сих пор не женат? А потому что в Москве девки ушлые, умные, а я – дура деревенская, простая, все за чистую монету принимала. Эх, тогда бы мне мозги, как сейчас! Я бы его турнула пинком под зад и не вспомнила ни разу! Сволочь.