Анатолий Репецкий - Маскарад для эмигранта

– Может быть, попробуем, переждать здесь до лета? – робко спросил я. Вся моя решительность вдруг куда-то исчезла.

– Попробовать можно, но кто нам даст гарантию, что завтра нас не схватят и не поволокут на виселицу или на вечную каторгу?

– Я дам, – твердо сказала Мария, – но лишь при условии выполнения вами некоторых обязательств. Но об этом завтра.

Когда мы стали укладываться на свои места под навесом, сено вокруг нас зашевелилось; оказывается никто из матросов еще не спал.

– Ну что решили, командир? – поинтересовался кто-то из темноты.

– Остаемся, друзья, до тепла, – ответил после долгой паузы Каспар.

Со всех сторон негромко прозвучало троекратное виват.

– Мне кажется, кто-то из нас не сказал виват, – уточнил Каспар.

– Я, командир. Я завтра ухожу, – ответил ему Ронсед, – неужели вы надеетесь на снисхождение со стороны русских?

Ночью пошел дождь. Нам было слышно, как его струи шелестели по соломенной крыше навеса, ветвям деревьев. Навес был пристроен к стене кузницы и имел еще две стены, с вечера в нем было сухо и тепло, но одна сторона оставалась открытой, и к утру стало настолько холодно, что мы проснулись, хотя еще было совсем темно. Каспар тотчас использовал это обстоятельство.

– Заметьте, мы лежим под навесом, зарывшись в сухое сено, но так продрогли, что спать невозможно, а как сейчас в поле? или в лесу?

Все молчали. Отозвался только Ронсед, заявивший, что еще вчера у него болело горло, потому он не мог кричать ура, это с удовольствием он сделает сегодня. – Ура, мы остаемся! – И добавил: «за углом кузницы лежат кучи камней и глины, кажется, их приготовили специально для строительства». Дождь прекратился, и мы взялись за работу. Ронсед из соломенной трухи и глины приготовил раствор – оказывается, он понимал в этом деле – и мы быстренько сложили на этом растворе великолепную, как нам казалось, стену, оставив в ней узкую дверь. Изнутри стены нашего жилища утеплили циновками, а одну повесили на дверь. Как хорошо они пригодились эти циновки, которые силой заставлял нас плести Каспар! Теперь же нам казалось, что мы все были тогда столь предусмотрительны, и гордились этим безмерно. Так же, как и своим, ставшим таким уютным, домом. Первая нас навестила староста.

– Вот это да! – искренне восхитилась Мария, – какие же вы мастера! Насколько я понимаю, вы остаетесь. Это прекрасно. Но, если вы выполните мои условия, этот дворец вам не понадобится.

И она выложила такой потрясающий замысел устройства нашей будущей жизни, что мы долго не могли понять, как это будет выглядеть на самом деле.

Нам уже было известно, что все мужчины этой деревни погибли в бою на реке Альме, но о том, что произошло после, мы узнали только сейчас. Один из них Федор Кусков, уцелел, и невероятным образом оказался в родной деревне примерно через месяц после сражения. Его жену Анну Кускову среди ночи разбудил лай собаки; Анна вышла на порог и увидела возле ворот телегу, запряженную парой лошадей. Подошла ближе и узнала Сивку, лошадь, вместе с которой ее супруг ушел из села. Сперва она подумала, что телега пуста, но вдруг оттуда послышались звуки: кто-то стонал тихонько и жалобно. Позвала соседей, и при свете фонаря они обнаружили на дне телеги четыре неподвижных тела; два окоченевших мертвеца, а в душах еще двоих едва теплилась жизнь. Один из них оказался ее Федор, второй – молодой парень из села Чонгурчи; они были ранены и находились в совершенно бессознательном состоянии. О том, как они оказались в Кунане, вспомнить так и не смогли. Обо всем, что произошло с ними после Альмы, всплывало в памяти отрывочными бессвязными кусками. Лишь недавно Мария вместе с односельчанками, после расспросов пастухов, кое-как смогла примерно восстановить картину происшедшего. Пастухи, общаясь между собой, владели тогда всеми новостями степного и предгорного крымского мира.

Федор был ездовым в батальонном обозе, в который входила и его родная рота. Когда во время боя батальон начал отходить, Кусков видел, как один за другим падали его односельчане, и, не дожидаясь команды, помчался навстречу отступающим, рассчитывая подобрать и вывезти своих. Он нашел, но только пятерых, остальные были мертвые. Подбирая раненых всех подряд, он направился к месту, где стоял обоз, и тут совсем рядом разорвалась граната, и его бездыханного с оторванным ухом, выбитым глазом и поврежденной кистью руки опрокинуло в его же телегу. Он не помнит, где его оперировали; очнулся после перевязки в Бахчисарае, в госпитале. Сразу же после операции их всех положили обратно в ту же телегу, так как мест в лазарете свободных совершенно не было, раненые поступали ежеминутно. Какое-то время они простояли с телегой в соседнем дворе рядом с лазаретом; им повезло, пару раз им сделали перевязку, а затем приказали отправляться в Симферополь для стационарного лечения. Грязь была непролазная, и в этой грязи от Бахчисарая до Симферополя лежали издыхающие от бескормицы и непосильного ярма волы и лошади, а в телегах умирающие раненые, которым никто не мог помочь: помощников было в сотни раз меньше, чем несчастных русских солдат. Спасло их то, что Федор утаил в своей телеге мешок овса. Конечно, это было преступление, но пошел он на него ради спасения своего единственного кормильца Сивки. Весь их скорбный путь был усеян трупами павших лошадей и волов, а их лошади ночью получали по хорошей порции фуража, благодаря чему держались и тащились потихоньку в сторону крымской столицы. Телега постепенно облегчалась: раненые, предоставленные сами себе, лишенные какой-нибудь самой малой помощи, кончались в муках. Их не хоронили, делать это было просто некому, их оставляли лежать в грязи рядом с павшими животными. Безвестные русские герои Крымской войны, выдержавшие безжалостное железо объединенных армий союзников и, не дрогнув перед ним, теперь страдали и умирали теперь от тупоумия собственного командования. В их бездарных предположениях в этой войне, очевидно, не ожидалось иметь раненых, как и не предусматривалось для них не только госпиталей и лазаретов, врачей и санитаров, но даже карболки и корпии. Даже солома в телеге или на полу, где вповалку лежали изувеченные, истекающие кровью люди была для них недостижимой роскошью. Еще более недоступны были еда и питье.

На одних телегах были погонщики, на других правили сами раненые, кто был в состоянии. Федор с Иваном, которого он подобрал в альминской долине, поначалу держались. Они жевали овес, запивая водой, но на подходе к Симферополю оба потеряли сознание. Видимо тогда и взял на себя роль спасителя его верный конь со своим напарником, малорослым черным мерином. Сивка хорошо запомнил путь, проделанный им с хозяином всего лишь полтора месяца назад. Он понимал, что хозяин находится в телеге, но перестал подавать ему знаки по неизвестной причине. Не получая никакой команды перед самой столицей лошади решили, что в городе им делать совершенно нечего, повернули налево. Старый Сивка точно помнил, где находится его родная конюшня и взял курс на нее, придерживаясь того же маршрута, по которому он попал сюда. Друзья по очереди приходили в себя, собрав последние силы, давали корм лошадям и снова впадали в беспамятство. Где они находятся, и куда движется их телега, они не имели никакого представления. Об этом знал Сивка, и этого было достаточно. Может они бы сбились с пути, если бы на задней стенке телеги не было написано одно слово «Кунанъ». Когда Федор прибыл в армию, и его взору предстало бесчисленное множество телег на сборном пункте, он, опасаясь, что однажды не отыщет свою собственную в этой невообразимой сутолоке, попросил писаря сделать эту надпись. Что тот и исполнил при помощи квача и дегтя, потребовав за работу осьмушку табака. Теперь эта надпись служила им своеобразным пропуском: обступившие их жители в очередном селе, долго совещались между собой, дабы выбрать правильный путь в этот далекий неведомый Кунан. На эту дорогу они и выводили послушных лошадей, предварительно покормив и напоив и их, и раненых. Иногда в каком-нибудь селе из телеги забирали очередного умершего воина, чтобы предать его земле на местном кладбище. В конце пути из десяти осталось только четверо, из них двое живых, находящихся в бессознательном состоянии. Федор был положен дома, а Ивана передали знахарке; у обоих было множество ранений, но многоопытная Ефросинья, которой приходилось лечить солдат еще при Кутузове, с честью справилась со столь нелегкой задачей поставить их на ноги. Иван вскоре отправился своим ходом в родные Чонгурчи, а Федор – смотреть за лошадьми, которые выполняли всю работу в этой маленькой деревушке. Однако Федор, выздоровев, стал проявлять одну странность, он ходил по дворам и в каждом расспрашивал, где хозяин этого дома. Услышав ответ, что хозяин погиб под Севастополем, смотрел недоверчиво, тяжело вздыхал и отходил, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Вскоре всем стало ясно: Федор Кусков твердо уверен, что привез тогда, осенью пятьдесят четвертого года всех своих земляков после Альминского дела домой, пусть ранеными, но живыми. И бабушка Фрося их всех выходила, всех до одного, так как на кладбище нет ни одной их могилки. Кроме двух, в которых лежат неизвестные солдаты. Земляки теперь прячутся от него, очевидно, обижаются, что он плохо ухаживал за ними в дороге. Разве они не видели, как он сам еле-еле выкарабкался? И он бродит по деревне целыми днями, а в полнолуние и по ночам, разыскивая своих пропавших односельчан-однополчан. Поняв, что это от ранения в голову, ему стали подыгрывать, говоря, что Алексей или Григорий сейчас на рыбалке или в Ак-Мечети на базаре, или еще где-нибудь. Этого было достаточно, чтобы горемыка удалялся с просветленным лицом и счастливой улыбкой. Постепенно он успокоился, и все реже задавал свои вопросы. А когда вы появились в Кунане, все началось сначала; он уверен, что вы, это те, кого он с поля сражения доставил домой.