Владимир Шлома - Воспоминания и рассказы

На пастбище мне очень нравилось слушать, как поют жаворонки. Они поют не так, как остальные птицы. Жаворонок по утрам поднимается высоко в небо, превращаясь в маленькую точку. Там зависает на долгое время и оттуда далеко вокруг разносятся его радостные трели. Поет очень красиво, я бы отдал ему второе место после соловья. С песней он постепенно опускается вниз и уже недалеко от земли замолкает. Потом ввысь снова поднимается он или другой жаворонок, и так до тех пор, пока не станет жарко. Я любил наблюдать за ними лежа на спине. Мне жаль городских детей, которые ничего этого не видели и не слышали.

С собой на пастбище обычно брали торбу с провизией. К нижним углам этой торбы привязывали веревку, серединой этой веревки связывали верх торбы, и получалось нечто, похожее на солдатский вещмешок, который носили за спиной, как обычно носят рюкзак. Руки были свободны. В торбу брали хлеб, сало, пару яиц, луковицу, бутылку молока и бутылку воды. Когда поспевали огурцы и помидоры, то брали еще и их. Поскольку бутылки были стеклянные, то вес торбы был приличным. Воды обычно на день не хватало, но лишнюю бутылку воды с собой никто не брал, тяжело носить. На Тванях, где мы пасли стадо, источников воды было только два. Небольшое болото на входе и Куцый плав, сравнительно большое и глубокое болото в конце нашего пастбища возле дороги на Хомино (за дорогой уже начиналось Бабкивськое пастбище), отчасти с открытой водой без растительности, в котором даже пескари водились. Для скотины этого было достаточно, а людям приходилось туго. Чтобы как-то помочь людям, дед Митрофан каждый год в паре метров от малого болота копал колодец, яму, глубиной порядка метра. Эта яма постепенно заполнялась водой из болота, но поскольку она прошла через слой грунта, то была немного почище, чем в болоте. Правда оставался неприятный вкус болотной воды. Но когда заканчивалась взятая из дома вода, мы и такой воде были рады. Набирали ее в освободившуюся бутылку и пыли через ткань, в которую заворачивали хлеб, или через край рубашки, таким образом дополнительно ее фильтруя. Странно, что ни у кого не было расстройства желудка.

Текущее время на пастбище никого не волновало, но нужно было точно определять, когда стадо нужно гнать домой. Если пригонишь рано или поздно, то будут ругаться. Наручных или карманных часов ни у кого не было. Нужное время определяли по длине собственной тени. Длину тени определяли шагами. Оказывается, длина тени, измеренная шагами, не зависит от роста человека. Количество шагов при измерении тени будет одинаковым как у высокого человека, так и у маленького. В середине лета длина тени должна была составлять одиннадцать шагов, ближе к осени – двенадцать. Это соответствовало тому оптимальному времени, чтобы хозяйки могли спокойно подоить корову до наступления сумерек. Летом это было примерно восемь часов вечера, а ближе к осени – около семи.

Больше всего мне нравилось пасти стадо с дедом Митрофаном. Он умел делать практически все: точил ножи, ножницы и топоры, точил пилы и делал их разводку, ставил капканы, плел лапти, корзины и кнуты, делал деревянные грабли для сена. У него я научился почти всем этим премудростям, кроме капканов. Капкан он поставил, когда у него кто-то начал давить курей. В капкан попался хорек, и мы все ходили на него смотреть. За один день на пастбище дед сплетал корзину. Под его руководством я также сплел две корзины, но в один день я не укладывался, приходилось потом доплетать дома. Учил он меня и лапти плести, но сплел я только один лапоть, на второй терпения не хватило. Корзину я могу сплести и сейчас, а вот лапти нет. Сплел я еще под его руководством очень красивый и удобный кнут, с которым все время пас стадо. Коровы боялись его щелчков и бегать за ними приходилось гораздо меньше, чем с обычной палкой. С войны у деда под сердцем остался неоперабельный осколок, и врачи рекомендовали ему беречься, но он их не особенно слушался. Работал он в колхозе конюхом. Работа вполне спокойная, но дед курил жуткий самосад, запах которого надолго оставался в том помещении, в которое он заходил. И еще мне запомнились их отношения с бабой Софийкой. Ни одного грубого слова в адрес друг друга. Никто из соседей никогда не слышал, чтобы они ссорились. А еще при нем можно было открыто курить, он никогда не рассказывал об этом родителям.

Когда я был в 3-м классе, по селу провели проводное радио. У нас также появился громкоговоритель, можно было не отвлекаясь от дела слушать передачи. А через пару лет в колхозе установили дизель-генератор и провели электрическое освещение в дома. Столбы мужики ставили свои, от каждого дома по одному четырехметровому столбу. Два таких столба скручивали проволокой вместе, копали ямы и устанавливали столбы вдоль дороги. В каждом доме разрешалось иметь одну электрическую лампочку, розетки были запрещены. Электричество давали вечером с наступлением темноты и до 12 часов ночи, потом утром, с шести до восьми часов. Длинными зимними вечерами соседи собирались в одном из домов на посиделки. Лузгали предоставляемые хозяевами семечки, обсуждали сельские сплетни и политические новости. Иногда приходил Алексей Осипенко (отец Толика) с мандолиной, играл на ней и пел частушки. Иногда играли «в дурака» в карты. Позже, когда у наших соседей (Василенко Петра) появился телевизор, посиделки переместились к ним. Так как розетки были запрещены, для подключения телевизора покупалось специальное приспособление, которое вкручивалось в патрон, состоящее из розетки в верхней части, а в нижнюю снова вкручивалась лампочка. Такой патрон, с цоколем и розеткой. На день он выкручивался, и при проверке висела обычная лампочка.

В это время у нас появилась первая собака, вернее щенок. Алла по дороге со школы где-то подобрала рыжего щенка дворняги и принесла его домой. Уговорила отца оставить его жить у нас. Прожил он до холодов в небольшой будке, которую сделал для него отец. С наступлением холодов он начал на ночь забираться в хлев, где было сравнительно тепло. Сообразительный был. Как мы потом поняли, он ложился спать под бок к поросенку, чтобы было теплее, это его и сгубило. Поросенок уже был довольно большой, и переворачиваясь с боку на бок, во сне щенка задавил. У Аллы было море слез, но через некоторое время она успокоилась, и притащила нового, такого же рыжего. Этот вымахал в огромного пса. С тех пор собаки у нас не переводились. Я к собакам относился нейтрально, особого восторга и восхищения они у меня не вызывали. Не помню, чтобы я когда-нибудь подходил их погладить, если только сам подбежит и ластится. Мое участие в уходе за ними ограничивалось тем, что сделал для них нормальную большую будку и иногда кормил.