Нина Юшкова - Женщина наизнанку. Или налево пойдёшь, коня потеряешь

«Пусть учится со слуха. Захочет играть, заиграет. Меня выперли из училища. Да и чёрт с ними». Часто у неё в доме собираются компании. «Геологи» – сказала мама. Сильная, высокая, с жилистыми руками, она прямо-таки «выжимала» музыку из аккордеона, выкручивая его, как пододеяльник. И дрова рубила спокойно, без надсада. Правда, дрова ей чаще, всё-таки рубили «геологи». И воду таскала на коромысле, как в деревне, с колонки. Далеко, от трамвайной остановки. Зимой между сугробами выше меня (намётанными Ниной, так как дворник убирал только наш дом и дорогу, вредный, не подходил к бараку, «не моя территория»), на дорожке всегда были ледяные следы, двумя рваными ленточками: вода плескалась из вёдер. Соседка Нина из прокопчённого барака. С первого этажа, где летом никогда не запиралась дверь. В бараке жило четыре семьи, но я помню только Нину с дочкой. Играла иногда и одна, сидя на приступочке. Дети сбегались посидеть прямо на песочке, послушать. Старики подтягивались на ту же приступочку и присаживались поодаль на скамьях, вкопанных вокруг стола, за которым и собирались «геологи». А она не замечала. А уж когда её дочка сидела там же и, скрипя зубами, худющими ручонками растягивала аккордеон, то она вплотную была облеплена детворой. И слышалось: «А «Катюшу» можешь? А «Чёрный кот»? А «Потолок ледяной, дверь шатается»? Мама говорила, поразительно, как ты можешь это помнить. Ведь Нинин барак снесли, тебе и трёх лет не было. И Нине квартиру дали в другом районе. А вот помню. А как снесли барак, нет. И как вместо него стал забор, окружающий стройплощадку и как «брежневки» стали появляться, нет. То есть, забор потом помню, на стройку ещё строго-настрого запрещалась залезать (конечно, залезали, играли там среди арматуры). А вот момента перехода нет. То была Нина со своим баракам. Это отдельно. А то стал забор. И он как бы тоже был всегда, как данность. Но до него была Нина с бараком. И аккордеоном. А потом на глазах вырос целый район «брежневок». Наша «сталинка» была последняя. Она обозначала границу перехода от одного исторического времени к другому.

Сейчас я думаю, что Нина была красивая. Наверно. Худое, очень резко очерченное лицо. Резкая линия подбородка, острые скулы, а глаза… Ресницы длинные запомнились, а цвет нет. Светлые глаза были, точно. Кажется, серые. Наверно, я её запомнила, потому что она внимательно смотрела на меня, наблюдала, что ли. А я за ней. Ребёнку ведь позволительно бесцеремонно пялиться на то, что хочет. Это взрослому бы сказали: «Ну, чего уставился?» Хотя Нина не сказала бы. Она спокойно жила под чужими взглядами. Иногда чуть улыбалась и выдавала захватывающий дух вираж на своём аккордеоне, и я знала, что это для меня.

А ещё тополя. Малюсенькие листочки. Ужасно клейкие, все руки в смоле, иногда и зубы, и пятна на одежде не отстирываются. Бабушка расстраивалась, что все летние платья в тополиной жёлтой смоле. А потом пух. Везде, толстым слоем, метелью. И бесполезен шланг в руках у дворника, чихает и кашляет тётя Маша до одышки; бреду, как в тумане, сандалии не видно, собираю тополиных пуховых гусениц в ведёрко, полное набрала, посмотрите, сколько гусениц у меня, они живые! Пух летит Нине в лицо, в глаза, в рот, застревает в аккордеоне. Так она и играет: волосы в пуху, выплёвывает пушинки, а аккордеон «сжёвывает» прилетевший к нему пух, тот плющится, прилипает к мехам, и, когда аккордеон раскрывает рот, там и тут – сплющенные, прилипшие клочки. Рот закрылся – их не видно. Рот открылся – вот они. Интересно наблюдать. Тополя роняют своих гусениц на крышу барака со стуком. И на стол, где собираются геологи. И на приступочку. И вся земля усеяна. Почти все тополя спилили, когда сносили барак.

Много лет спустя, в период увлечения живописью, я подолгу сиживала в кабинете у отца, один за другим пересматривая альбомы с репродукциями. И вдруг вздрогнула – на меня глянула Нина. Живая. Сейчас вот сойдёт с картины и дотронется до меня тёплой рукой. И зазвучала та самая, нежная, пронзительная нота, которая выворачивала меня, двухлетнюю, наизнанку и болезненно-радостно отозвалась сейчас. Это был Венецианов «Крестьянская девушка с серпом во ржи». Она так бесхитростно, просто смотрела на меня. Но почему? Я никогда не видела Нину юной. Сколько лет этой крестьяночке? Может быть и двенадцать, и шестнадцать. И овал лица совершенно не тот. Резкие скулы и впалые щёки Нины – и полудетская пухлость этой девочки на картине. Но почему же, почему же ударило меня сходство при первом взгляде? Как оно могло возникнуть? Кокошник покрывает голову, лишь тоненькие пряди выбились, но я угадываю – это Нинины русые волосы! Девочка безмятежна, вряд ли настоящие крестьянки были такие (Хорошенькая модель, Венецианов, да ведь?). Была ли когда-нибудь безмятежна Нина? Военное детство, мать-одиночка, барак-развалюха, где ж тут взяться безмятежности? Но люди же стоят перед этой картиной в галерее, или вот, как я, склоняются над альбомом, рассматривают её, чем-то она их останавливает, привораживает, заставляет думать каждого о своём, хотя проста и безыскусна, реальна и нереальна одновременно. И к Нине все тянулись с нашего двора, и я её одну запомнила, потому, что она играла на аккордеоне, и потому, что она существовала уж очень у всех на виду, не тяготясь постоянным окружением, вниманием, часто навязчивым, со спокойствием силы, как будто здесь она была только внешне. Мне уже никогда не отделаться от ощущения, что это её портрет написал художник, хоть и было это полтора века назад. Умение так долго, не отводя взгляда, смотреть в глаза тем, кто смотрит на тебя, кто тебя разглядывает, что бы ты ни делала: держала ли в руках пучок колосьев, играла ли на аккордеоне, тащила ли тяжелые вёдра (в зимнем пуховом платке, завязанном по-деревенски), – это вечность дерева, шелестящего ветвями, не знающего, что его срубят, мудрость его, совершающего свой сущностный жизненный цикл, вне зависимости от будущего. Это вечность, выхваченная рамкой из суетной, стремительной смены событий вокруг, каким-то чудом пережившая революцию и войну, голод, пожар, сумасшедших с ножами и кислотой, воплотившаяся в девочке с серпом, с распахнутыми ясными глазами.

Он шепчет ей призывно: «Обними!»

Она прильнёт к проверенному другу.

Как зубы, кнопки клацают. Они

Хотят куснуть ласкающую руку.

Тела слились. Клокочущая страсть

Ревёт в глухих басах аккордеона,

Хватает воздух пурпурная пасть.

Дрожат мехами сдавленные стоны.

Соседка Нина – тонкие черты,

В пуховой вьюге, летней, тополиной,

Как будто рамой выхвачена ты,

Чтоб стать навек картиною старинной.

И гонит волны ввысь аккордеон,

И вторит твердь подземными толчками,

И все мы здесь – лишь сумеречный фон,

Читать дальше