Игорь Изборцев - Не хлебом единым

Носите бремена друг друга,

и таким образом исполните закон Христов

(Гал. 6, 4)

Ночью, в углу под полом начинали свою неугомонную возню мыши. Они скреблись, пищали, и что-то неутомимо грызли, не обещая спокойствия до утра. К этому Анна Петровна давно привыкла, как и ко многим другим неудобствиям жизни. Что ж, думала, пусть живут, тоже твари Божьи. Вот старость, с этим безпокойством бороться труднее, только терпеть – иного ничего не остается. Анна Петровна тяжело ворочалась, пытаясь устроиться поудобней, чтобы, наконец, уснуть, но, и так, и этак, телу было неловко, и каждая его частичка страдала и несла свое бремя боли. Анна Петровна медленно повернула голову и посмотрела в красный угол на образа, где всегда теплилась лампадка. Ее слабенький, ровный огонек на локоть вокруг себя сдерживал напор темноты, освещая лик Спасителя на старинной родительской иконе, денно и нощно благословляющего всех и вся. Анна Петровна с трудом перекрестилась и прошептала: “Господи, спаси и помилуй, Пресвятая Богородица, помоги, дай силы терпеть и не дай умереть без покаяния”. Страшеннее всего ей было вот так в ночи вдруг неожиданно умереть. Она пугалась и гнала прочь эту мысль. Виделись ей безобразные немилостивые мытари, которые хватают ее и с криками “Наша, наша!” тащат за собой. “Не готова, Господи, дай время на покаяние, прости мне согрешения моя” – молилась она каждую ночь и каждую же ночь боялась, что кончится Божие долготерпение, и прикажет Он ангелам вести ее, нерадивую и многогрешную, на суд. Нет, никак нельзя было ей сейчас покидать грешную землю. Никак! Как же без нее сестрица-то, Антонинушка? Вспомнив о ней, Анна Петровна безпокойно прислушалась, и слегка приподнялась над постелью. Но, слава Богу, сквозь мышиное шеберстенье и громкое тиканье старинного, сталинского еще, будильника уловила она знакомый и родной до боли шепот дорогой сестрицы Антонинушки, неустанной молитвенницы, повторяющей из конца в конец, никогда не пресекаясь, слова Иисусовой молитвы: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную”.

Вот так – и день, и ночь, и во сне и наяву. Называлось это, как написано в духовных книгах, самодвижущей молитвой, которая как только поселяется в сердце подвижника, то и творится там непрестанно. Но возможно это лишь при совершеннейшем беззлобие, смирение и терпение всех скорбей без ропота. Ох, как это трудно! Как хотелось Анне Петровне научиться так же, как Антонинушка, без звука хоронить в себе всякую муку и боль. А ведь страдает она, родимая, догадывалась Анна Петровна, как еще страдает!

Анне Петровне вот-вот должно было исполниться восемьдесят пять, а ее сестрица была еще старше: лишь двух лет не хватало ей до девяноста. В этой однокомнатной, принадлежащей Анне Петровне квартире, на втором этаже старой хрущевской пятиэтажки, ютились они вместе около трех лет. А свела их вместе посетившая Антонинушку беда. Жила она тогда в своей родной деревеньке; жила одиноко, но кое-как с нехитрым своим хозяйством справлялась – давал Господь сил. Избушка ее, – как говорят про такие в народе: на курьих ножках, пирогом покрыта, блином подперта, – стояла на отшибе и давно косилась на все четыре угла. Обжитыми в ней оставались лишь бабий куть, то есть место где печь, и наискосок красный угол, где иконы. Молилась Антонинушка подолгу и утром, и днем, и вечером, не так, конечно, как потом, спустя три года, но не в пример многим ее односельчанкам преклонных лет. И вот пришла эта самая беда: ворвались двое грабителей, рассчитывавших поживиться бабкиными богатствами, но оных, не взирая на долгие поиски, не нашли. Досталось Антонинушке не на шутку – ее мучили и били, выпытывая где деньги, потом бросили связанную и, как думали, неживую, и ушли, но Антонинушка осталась живой. Чудом! Спасла ее, как сама она уверяла, Иисусова молитва, читаемая в минуты мучений. И вот что еще интересно. Незадолго до этого трагического события увидела Антонинушка необычный сон. Явился ей, как сама она описывала, опрятно одетый, весь в белом, мужчина, похожий на их сельского учителя, посмотрел строго, но с теплотой, и сказал: “Будешь ты, Антонина, теперь молиться не только днем, но и ночью”. После этих слов ушел. Ей эта молитва теперь, как благословение свыше, понимала Анна Петровна.

Антонинушка от всего пережитого стала совсем безпомощной, полностью потеряв способность самостоятельно передвигаться. Почему-то сталось так, что привезли ее сразу во Псков к сестрице Анне Петровне: думали на короткое время, но оказалось надолго, а вернее – навсегда. “Так Богу надо! – говорила Анна Петровна племяннице Зое, вроде как собирающейся забрать мать к себе. – Вы молодые, чего вам безпокоиться, а мы старые, вместе проживем. Если чего, попросим помощи у вас”. Вот так и стали они жить вместе. Что говорить, переживала Анна Петровна: как-то справится, ведь и сама немощная? Но скоро убедилась, что вдвоем, пусть и трудней, но куда сподручней. Антонинушка лишнего звука не скажет: все сидит себе и шепчет молитовку и ночью тоже шепчет. Даже когда о чем-то беседовали они, замечала Анна Петровна, что не прерывалась чудесная сестрицына молитва. А как же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить было невмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про свои горести, разве что ночью… Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудесная умиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи, сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи…

Неугомонные мыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это к голоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже и возможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет… Тут Анна Петровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, и пора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда тело грузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еле двигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.

Анна Петровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежала пряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки, губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй…” Слова эти уплывали вверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо, и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрыли бы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не более затруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете – только молитва и вера, хотя бы капля веры…