Галина Таланова - Красная Луна

«Ни письма, ни вестиночки не прислал хороший мой. Говорят, его видели, говорят, уже с другой», – запела за столом женщина средних лет, одетая в тёмно-синий балахон, напомнивший Олесе халат чернорабочей…

В избе становилось душно, она еле стояла на ногах не только от своих головокружительных виражей, но и от спёртого воздуха, успевшего впитать в себя пот разгорячённых тел и браги. Комнату быстро заволакивала серая мутная пелена, возникшая внезапно, как дым при пожаре, хлынувший из обрушившейся двери… Среди дымного марева возник дразнивший всех язычок пламени… Она потащила своего кавалера на свежий воздух, взяв под локоть и буквально повиснув на нём…

В лицо ударил свежий ветер… Взгляд кавалера становился осмысленным. Тот провёл по лицу широкой, будто лопата, и заскорузлой ладонью с короткими пальцами, под ногтями которых виднелись траурные полоски от въевшейся в кожу земли и, вероятно, солярки или машинного масла, стирая пот и умываясь свежим ветром…

Она стояла посреди деревенской улицы, на которой медленно сгущались сумерки… Улица набирала синеву, точно баклажан под ярким солнцем.

Кавалер положил руку ей на плечо и попытался притянуть к себе. Она почувствовала тяжесть его руки, будто ремень от рюкзака, набитого пожитками… Инстинктивно вывернулась и в растерянности отскочила почти на метр, не зная, что предпринять… Кавалер пьяно покачивался на ногах, словно стоял на ходулях…

– Ты чё? Не нравлюсь, что ли?

Олеся замешкалась, не зная, что ответить и как поступить… Сгустившаяся тьма ласково лизала ей лицо, точно собака… Не по-осеннему влажный тёплый воздух был плотен и сгущался туманом в низине над рекой… Ей чудилось, будто снег лег на долину взбитыми, как пуховые подушки, сугробами, заслоняя собой луга…

Краска сползла с её разгорячённого лица, она поёжилась, передёрнула плечами…

– Жарко в избе было, да и устала я от праздника: не привыкла к танцам…

– А, ну так привыкай… У нас здесь не только работать умеют, но и гулять… – осклабился кавалер и потянулся к её руке…

Она отступила от него ещё на шаг в ночь, лихорадочно соображая, как бы от него отвязаться.

– А, молодые люди, о чём беседуете? – вырос как из-под земли Олег Борисович. – Позвольте украсть у вас девушку. Мне надо обсудить с ней детали вашего фольклорного праздника, а то боюсь, что она что-то не так запишет…

Взял её под локоток, легко, непринуждённо – и она не оттолкнула его. Бродили по вымершей деревне… «Неужели все на свадьбе?» – подумала она. Олеся была страшно горда, что прогуливается с Олегом Борисовичем.

На небе разливалась луна, похожая на обкусанный с одного боку каравай белого хлеба. Но её света было достаточно, чтобы увидеть блестящие чёрными камушками в прозрачной мелководной воде глаза Олега. Первые морщины разгладились в темноте – и лицо стало ещё больше похоже на Врубелевского демона. Олег Борисович крепко держал Олесю под локоток, прижимая к себе её тонкую руку с детскими пальчиками и обгрызенными ногтями. Олеся была так близко к преподавателю, что слышала, как стучит его сердце, будто поезд, мотающийся на стыках рельс и крутых поворотах. Любимый голос ввинчивался в ночную тишину – и та рассыпалась на осколки. Вышли на окраину деревни… Олеся обернулась и посмотрела на посёлок. Тёмные, скособоченные, будто стоптанные ботинки, домишки притулились друг к другу, в окнах многих горел свет, и они казались яркими заплатками на чёрных лохмотьях садов…

Олег Борисович распахнул свои руки – и вот уже она лицом уткнулась ему в грудь и ощущает, как колется верблюжья шерсть на его свитере крупной домашней вязки… «Интересно, – подумала она, – а свитер этот вязала его жена или мама? Или у него нет мамы? Ведь он уже немолодой… Нет, я не хочу романа с женатым. Но я его люблю и не желаю думать, что будет дальше…» Словно мутный тёмный поток подхватил её… Сильный, сбивающий с ног. А в таком потоке, чтобы не утонуть, надо расслабиться и отдаться воле течения. Сопротивляться бесполезно. Только потеряешь силы. Не выплывешь… В таком потоке самое верное средство выжить – это ввериться стихии. Где-то там, за поворотом реки, тебя обязательно вынесет на берег, хоть ты и будешь лежать без сил, чувствуя, что тебя прополоскали и перекрутили, как в стиральной машинке, да ещё и выжали… Свитер Олега Борисовича задрался – и её щека заскользила по шёлковой болотной футболке, точно цветок на воде, вырванный из почвы шальным ветром и брошенный им на зыбь реки плыть в неизвестность…

Чужие губы пили её, как шмель нектар из цветка… И она крупно дрожала, словно цветок, под тяжестью насекомого.

Она была растеряна и инертна, будто в неё впрыснули какой-то яд, парализующий волю и мозг… Наплевать… Пусть бросают косые взгляды, секущие её, как летний мелкий дождь… Дождь прошёл – и глянуло солнце взгляда… Слёзы высохли, лужи испарились, а капли на листве – то лишь роса от утреннего тумана.

Кривая луна подмигивала ей из-за плеча Олега Борисовича своим подбитым глазом, звёзды мерцали, готовые упасть в руки, словно конфетти из новогодних хлопушек, голова кружилась от запаха палой листвы, которую ещё не успел тронуть тлен – и листва была сухая и лёгкая, готовая в любой момент сорваться с земли из-под дерева, которое её потеряло, и лететь дальше, не зная о том, что скоро мороз всё скуёт льдом. Ночной ветер махал длинными призрачными рукавами, стирая слезинки с лица и тушь, упавшую с ресниц чёрной пылью…

Любимый мужчина дышал ей в ухо – и она чувствовала, что её ухо горит то ли от его жаркого дыхания, то ли от стыда, то ли от сладкого предчувствия какой-то запретной радости. Губы таяли в его губах расплавленной шоколадкой.

Ей было уютно в его объятиях, как было когда-то уютно в объятиях папы, и она знала, что разомкнуть эти объятия может только смерть. Её не разлюбят ни за что и никогда не бросят; она была уверена, что почти любая в рамках возможного прихоть будет исполнена. Знала, что в отцовских объятиях можно спрятаться от многого: от порывистого ветра, пробирающегося скользкой холодной змеёй под лёгкий свитерок; от сумрачной комнаты, по углам которой притаились аморфными тенями разные злые духи и домовые, готовые утащить её в своё логово; от мальчишек, что начинают пуляться снежками, только завидев её красный помпон на шапочке, так похожий на махровый мак.

Происходящее между ними выходило за рамки, установленные её воспитанием. Она старалась не думать об этом и не обсуждать ни с кем. Назовёшь – спугнёшь, как стрекозу, севшую на твоё запястье…

С этого вечера у неё просто голова пошла кругом. Она только и думала об Олеге Борисовиче… Это было как наваждение… В душе нарастала какая-то бешеная радость, готовая всё смести на своём пути, точно горячий и пышущий зноем самум, всё превратить в пыль и заслонить весь белый свет жарким облаком, накрывшим её с головой. Ей открывалась великая и страшная тайна жизни.