Анатолий Григорьев - Судьба калмыка

– А верно ить бабы! Мыло то ни у кого нет, а у тех и подавно. Они поди и не знают, что оно есть на свете. Эй, Толька, поди-ка сюда!

– Ага, к Маньке играть ходить не разрешаешь, а теперь иди сюда! – настороженно огрызнулся пацан, но ближе все-таки подошел. Но держался на расстоянии. Бабы внимательно разглядывали тыльные стороны его рук и ступни ног. Конечно, руки и ноги были достаточно грязные,как и полагается у настоящего пацана, но трещин и корост не было. Так, кое-где были царапины, ведь носило его где нужно и не нужно. – А между пальцами не чешется? – спросила его соседка живущая через дорогу.

– Это твоя Манька пусть чешет, у нее чесотка и болячки на губах. – выпалил пацан – Я сам к ней ходить не буду! – и засунув руки в карманы штанишек на одной лямке, он повернулся и пошел с своему двору. – ах, ты сученок! – задохнулась от злости Манькина мать.– Ишь, говнюк! – Ладно тебе, Дюська! Пацан-то умыл тебя. Выдал семейные секреты. – смеялись бабы. Если хочешь быстро вылечить Маньку, иди к калмычкам, спроси чем они мажут руки и ноги пацанам, Маришкиным тоже видать. А так я слышала вроде сурчиным жиром. – Тьфу ты – сплюнула Дуська и с навернувшимися слезами на глазах закричала: Сдохну, крысятину и дохлятину жрать не буду. – Дура ты, Дуська, вон как у нас. У русских! Жить ведь надо. Выжить! А я вот пойду к калмычкам, махана попробую. И бабка Лысокониха поковыляла к болоту, за Маришкин огород, откуда ветерок тянул варившимся мясным бульоном. А бабы глядя вслед старухе стали вспоминать, что у калмыков тоже можно кое-чему поучиться. – Ведь ничего у них нет, а поди ж ты, живут. Вон и по болоту шастают, как у себя дома. Режут там осоку, лозу для корзинок, собирают клюкву, травы разные да черемшу. Додумались на ноги сплести лыжи-решетки. Хотя тоже вначале и их засасывало в трясину. А наши дуроломом попрут по болоту – или пан, или пропал. А вон лепешки с мерзлой картошки, да с саранок? Оказывается, не ленись главное – живой будешь. Вот ты Дуська на Маришкиных пацанов зря кричишь, что дохлятину жрут. Тебе завидно, что их калмыцким маханом угощают. А махан-то из чего? У Шилихи бык овцу запорол, кишки выпускил. Ладно. Овечка кровью за ночь истекла. Дохлая она? Нет. Шилиха освежевала с помощью калмычек. Тушу и шкуру забрала себе. Втридорога потом мясо продавала. И я бы купила, да денег не было. А требуху, голову и ноги калмыкам отдала. Те бегом на речку, кишки прополоскали, выскоблили, мелко нарезали и в котел. Голову, ноги осмолили, выскоблили дожелта и тоже в котел. Вот откуда – махан и вкусно тянет, аж слюни текут. Специально ходила на речку дерюгу полоскать,хотя она чистая была. Наблюдала за ними. А у нас руки в жопе. Жрать хотим, а пошевелиться, ни,ни, куда там, кишки, обрабатывать! Обблюемся, обворотимся. Но форс держим. Из графьев мы. А суслики-сурки, да они чище свиньи во много раз. Свинья любую падаль жрет, во всяком говне роется, а суслик зернышки, травку да орешки только ест. Чистюля.

– А может и ты уж на сусликов перешла? – подозрительно отодвинулась от собеседницы Дуська. – Перейти не перешла. А мой Генка их ловит, с голоду не сдохнет. Хрен я теперь требуху выброшу собакам. А чай ихний, калмыцкий, от любой простуды годен. Так любой жир застывший или топленый есть не будешь – рвотно. А в калмыцком чае, с разными травами, солью и молоком – даже вкусно. Сама пробовала.

– У них? – хором почти вскрикнули бабы. – Да нет, дома сама варила целую неделю, Генку выхаживала. Помнишь весной чуть не утонул в ледоход? А за рецептом к калмыкам ходила, тайком чтоб вы бляди не узнали. А то ведь заплюете, засудите. – А ты Клавка сука порядочная. Знала ведь против простуды средство, а не сказала мне. – насупилась на соседку Дуська. – Зимой Манька с Витькой целый месяц пластом лежали, думала уж не подниму их. – неблагодарная ты, Евдокия, не зря люди говорят. А кто твоих ребятишек мазью на ночь натирал? Ты в ночную, а я к тебе. Все ты нос воротила от этой мази. А ты чем их лечила, одним поглаживанием, да сюсюканьем? Так знай, чаем я их не поила – это верно, выгнала бы ты меня. А вот сурчиным жиром и еще там чем-то натирала. И поднялись твои ребятишки. – Ты? Сурчиным? – задохнулась Дуська. – Да, да. Знай.

– Ох-хо! – затряслись в смехе бабы. Вот тебе и на! Вот тебе и калмыки. А вон у Засохиных, корову совсем прирезать собрались, вымя раздуло – не притронуться. Орава ребятишек – одно спасение было молоко. Все испробовали – не помогает, корова тощает, ничего не ест. Случайно калмычки проходили мимо, или побирались, услышали рев коровы. Ну и предложили свои услуги. По-русски ни бе, ни мэ, а за два дня вылечили корову. Ты бы догадалась теплую овчину с мазью на вымя корове положить? Нет, куды там? А они догадались. А мерли бедные поначалу как привезли их, ужас просто. В пустые избы и сараи забивались и замерзали там. А какие выжили, весной выползли, черные как тени. Уж в пустых избах и на отшибах не жили, как ни загоняли их туда обратно. К людям ближе пришли. Вон у меня под забором два раза шалаши ставили и каждый раз то старуха мертвая оставалась после их ухода, то дитя малое. Кормила оставшихся в живых чем могла. Шелуху картофельную сырьем ели. Сейчас немного обжились, растолкали их по разным местам. А то поставят к забору несколько палок, накидают сверху травы и веток и живут, а дожди-то все равно мочат. Что там за шалаш? Так себе, от солнца тень дает, да и только. А потом ведь и мы перестали им разрешать жить у своих заборов. Гнали просто-напросто. Боялись, что холеру какую-нибудь от них подцепим. Да и мертвых у своих дворов никто не хотел видеть. Хоронить-то у них сил не было, еле двигались. Ничего, выжили, разбрелись кто куда, хотя помирают их еще много. Ну, а наши не помирают?– заспорили бабы.– Помирают, слов нет, но не так. Мы дома – не забывай этого. А у них ни кола, ни двора. – Пожалела! А про своих сирот забыла. Может из-за них наших мужиков поубивало. – Э-э, уж если дура, так дура! Где наши мужики погибли? Под Москвой, то-то. А калмычня откуда? Из-под Сталинграда. Москва вон где, а Сталинград чуть не на юге! Тыщи километров между ними. Вон Пескарихин Васька под Сталинградом воевал, живой остался, хоть и дергает его, контузило сильно. Спрашиваем мы его про калмыков, в глаза он их там не видел. Тут чего-то накрутили. Напутали. Может, какой и был подлец у них, недаром ведь говорят: – в каждом народе есть курва и злодей. У нас сколь хочешь подлецов, что теперь стариков и детей за решетку садить за них? Нет, бабы, тут что-то не то. Говорят, уже мужиков калмыцких видели, своих разыскивают. Все в медалях говорят. Вот тебе и калмыки. А на пацана ты Дуська зря накричала, чем ни накормят его калмычки, жив ведь. Правду говорит Лысокониха, – от зависти зубами ляскаем. Мы им ничем не помогаем. Работа проклятая, свои ребятишки, самим жрать нечего. А они глядишь и приглядят еще за ним. Он ведь еще сопливый, все один да один. Старшие братья – то все где-то болтаются, не глядят за ним. Да че уж греха таить, старших сколь уже раз на базарах ловили. Как бы в колонию не загремели. Связались со взрослым жульем, вот те и командуют ими. Ох-хо-хо, горе-то горе! Без хозяина – дом сирота, – точно говорят. Сама сколь раз видела, как стемнеет какие-то большие парни к ним в избу заходят, несут что-то. Уж Генке своему уши сколь раз драла, чтоб к ним и близко не подходил. Жулье-то оно и ест жулье, собьют с панталыку ребятишек. А в колонию попадут – это все.