Валерий Лодвиков - Вовка детдомовец

– Простых людей обираешь, гнида, ишь какой мамон отъел!

Мужик бледнел и опускал голову, быстро шёл к выходу, неся вину на покатых плечах.

– Ну зачем так огульно, а вдруг это порядочный человек, – стыдил я друга.

– Нет, я их нутром чую, другой бы огрызнулся, а этот сразу слинял.

Хотя были о осечки, когда здоровый и наглый попадался, то выходили на улицу. Вовка, не дожидаясь отпора, одним ударом кулака сбивал мужика с ног или поддевал на свой калган; не было случая, чтобы народного мстителя избивали.

– И откуда у тебя столько ненависти к сытым? – спрашивал я, хотя в душе поддерживал его.

– Всё оттуда – из детдома: наше начальство со склада мешками тащило, а мы с голоду пухли, – с неохотой отвечал он.

– Но ведь мир не переделаешь, всегда были и будут такие как мы и вот те с отвисшими животами.

– Однако, не дурак же я, все понимаю, но как вижу таких – трясет от несправедливости.

– Тогда учись, новые профессии осваивай, глядишь, на ноги встанешь, свой дом заимеешь и крепкую семью, а детство и у меня было голодным, как раз выпало на военные годы.

– Эх, голова у меня не такая светлая, дурь всякая лезет, да и не знаю, как дальше жить.

– Ты нуждаешься в дружеском совете?

– Да, про тот главный путь, о чем все говорят.

– Давать советы, Вова, неблагодарное дело; ведь у каждого свой мир, своя мера добра и зла, черты характера и прочее…

– Ты же определился, вот и поделись опытом.

– Я, Вова, убежал из дома в неполных 17 лет из-за издевательств отчима и равнодушия матери; ну и нахлебался здесь в Перми обретенной свободы; голодал, мерз, однако, не жалею и не плачу, я понял: человек – вершитель своей судьбы, кузнец своего счастья; добьёшься всего – будешь уважать себя, вот как раз в этом и есть вся сила мужика.

– Очень похоже на мои думки, только словами выразить не могу, все детдомовское так и прет из меня.

– Не переживай, мы все вылезли из советской подворотни; маршировали строем в красных галстуках под барабан, одежка плохонькая, еда абы как не умереть, поэтому и знаем почем фунт лиха, цена слова и дела – копейка.

– Я не лезу в политику, мне плевать на тех, кто «наверху», как и им на нас работяг.

– И все же мы вынуждены идти по их рельсам в то непонятное светлое будущее.

– И куда же, Валера, мы придем?

– На запасной путь, как два бронепоезда.

– Точнее, как два придурка.

– Да, Вова, если не позаботимся о себе.

– В материальном смысле?

– Это не главное в жизни, я, например, последнее отдам для близкого человека.

– Согласен, копить деньгу – не видеть света.

– Вова, всему есть предел: пусто в кармане – ноет желудок, упадок сил, одежка невзрачная, глаза как у нищего- девки таких не любят; и вот если карман оттопыривается, харя кирпича просит, то головная боль появляется от мысли, а куда же это все потратить. Тут и зазнайство, тут и страх от воровства; толпа баб крутится погулять задарма…

– Деньги – большое зло, они гробят человека.

– Да, Вова, к тому же отнимают разум, по себе знаю.

Рассказываю ему про покос в 1958 году, большую зарплату, новый костюм и часы, последующий голод, тонкое пальтишко и обувь «прощай молодость».

– А сейчас как бы ты распорядился этими деньжищами, – с хитрецой спрашивает он.

– О-о, сейчас бы я поступил практичнее и по – взрослому; точно бы купил другу шапку, еда до отвала в столовке, сладости в карманах, кино, качели в парке, встречи с девушками, цветы…

Мы обнялись как братья; вместе жили и работали в стройтресте.

Даже в сильные морозы мы с ним ходили по улицам Перми без шапок. Мою голову кудрявая шевелюра обогревала, а его с пушком волос походила на медный котел – аж оторопь брала. Он и варежек не признавал; на ногах «окорята» на рыбьем меху, кургузное демисезонное пальтишко, могучая грудь нараспашку; этакий рубаха – парень, русский симовол. В отличие от меня, он никогда не простужался, даже не кашлял, ну если только от крепких папирос. Правда, глаза у него постоянно слезились. Для хохмы набрав воздуха в рот, пыжился до красноты и что- то с писком начинало выходить с боку глазного яблока, будто там дырка была. Я просил не издеваться над собой, но этот цирковой номер ребятам нравился. Но и это не предел: он мог шевелить ушами, доставал языком до носа и много чего удивительно демонстрировал…

В начале 1960 года по улицам Перми уже фланировали «стиляги». Я втайне завидовал им, ведь простая советская одежда мешком висела на наших скелетах и душевно отторгалась. Вообще- то, одежда, в наше время – упаковка, по Маяковскому- «раковина», по Чехову- «человек в футляре» всегда отображает суть мужчины или женщины. Если кто- то постоянно ходит в ватной телогрейке, шапке- ушанке мышиного цвета и кирзовых сапогах, то 100% побывал в местах отдаленных, по уголовке или как политический: подтверждением тому- моя мать и отчим. После смерти Сталина таких много выпустили из лагерей и у нас на стройке они составляли 20% работающих от общего числа, а в общагах проживало и того больше. Молодежь с ними редко общалась, поэтому влияние было небольшое. Деревенские выделялись среди горожан отсутствием вкуса, неловкостью и грубым языком, то есть простонародьем. Парни адаптировались с трудом и оставались деревенщиной до зрелого возраста, а вот девушки были восприимчивей к радостям жизни, так как ради обольщения городского принца можно пойти на что угодно. Я с ними общался часто, следя за переменами, и даже способствовал превращению очередной Золушки в принцессу; они обрезали длинные косы и коротко стриглись, одевали модные платьица, и конечно удачно выходили замуж.

С появлением телевидения, после фестиваля молодежи в Москве летом 1957 года, в Пермь проникли стильные образцы молодежной моды и городское население стало ходить в светлом, применяя различные оттенки. Ходило мнение среди молодежи, что красный цвет – это для дураков, ярко – зеленый похож на детскую неожиданность, черный – в гроб кладут, абсолютно белый – смерть с косой, ярко желтый – психушка, фиолетовый- школяр, оранжевый – плакатный подсолнух, или связь с Хрущевской кукурузой. Неудачно подобранный цвет в одежде тут же высмеивался и отторгался молодыми людьми.

Брюки обычно шили в ателье или продавали в магазине под матросские клеши. Мой первый костюм, сшитый в ателье, представлял пиджак со складками и многочисленными карманами, а брюки пришлось потом зауживать, так как мастер сделал их внизу шириной до 30 см, что при моем росте это выглядело смешно.

Советская промышленность выпускала обувь в своём традиционном тюремном стиле. Кирзовые сапоги, ботинки из толстой черной кожи со стальными подковками, «прощай молодость» тоже черного цвета и простые валенки «а ля антрацит». Туфли у девушек тоже черного цвета, лишь летом сандали из белой парусины. От этого однообразия и беспросветной темноты угасали все желания. Слово «окорята», видимо от корочек, появилось в Перми в 1960 году, то есть к моим 19, «шик» по молодежному сленгу, мечта многих парней, но в свободной продаже их тоже не было. Я ужасно переживал на этот предмет моей зависти. Ох, как бы я смотрелся в стильной обертке да с улыбающейся физиономией! Девки вереницей крылами машут, парни от зависти волосы рвут…