Николай Устюжанин - Самое счастливое утро

Учеба в техникуме выматывала. В минуты отдыха я слушал «Альпинист» – моей любимой радиостанцией тогда была музыкальная и новостная станция «Маяк». Однажды поздно вечером эстрадная мелодия резко оборвалась, и радостно-торжественный голос диктора возвестил: «Мы прерываем передачу для важного сообщения: «Луис Корвалан на свободе!» Позже выяснилось, что его обменяли на Буковского, но это не имело никакого значения – мы по-настоящему ликовали. А съемку бывшего узника, спускавшегося по трапу навстречу свободе и членам ЦК, показали по телевидению лучше, чем прилет космонавтов.

Новогодних каникул я ждал так, как ждут, наверное, своего освобождения заключенные. Как только подошло давно ожидаемое число, тут же прибежал к железнодорожным кассам. Билетов не было, я вынужден был дать «пятерку» проводнику, и вскоре на третьей полке летел к своему счастью.

До отхода ко сну, сидя на пока еще свободном месте у окна, прочел последние новости в «Комсомолке»: в Румынии, Венгрии и Болгарии произошло землетрясение, есть жертвы. Посочувствовал, но тут же забыл – переключился на свои мысли. Я еще не знал, что меня ожидало…

Поезд прибыл в Лоо рано утром, было темно, но я весело прошагал пешком под негромкое мурлыканье радиоприемника до дома на Енисейской улице.

Мама с папой на радостях меня закормили пельменями, так что почти весь день я отсыпался, а с вечера стал благодушествовать у ламповой радиолы – почти до полуночи.

В 23–30 что-то странное произошло в пространстве. На улице замолкли собаки, перестали мяукать кошки и щебетать птицы. Наступила полная тишина. Через несколько минут из самой глубины земли, чуть ли не из ее ядра, до поверхности дошел рев, звучание которого передать невозможно – словно миллионы голосов сразу слились воедино в непередаваемом вопле. Еще через мгновение все стихло, я успокоился, но вдруг кто-то сильно толкнул меня в спину. Я вскочил, обернулся – никого рядом не было. У меня волосы зашевелились на голове, но все разрешилось еще через секунду – затряслась и зазвенела посуда, закачалась люстра, завизжали собаки и кошки, завыли шакалы, забегали люди. Так я впервые узнал, что такое землетрясение.

1977 год начался многообещающе…

Зимнюю сессию я провалил – запорол экзамены по физике и математике. Физику пересдал быстро, а вот алгеброй пришлось мучительно заниматься вместе с репетитором – я ездил к нему почти через весь город. Было непривычно ощущать себя двоечником, было стыдно своей математической немощи, было неловко совать при расставании рубли в репетиторские руки…

Химию я ненавидел, электротехнику, как ни бился, не понимал, а математика вызывала у меня приступы непереносимого уныния. Черчение тоже не шло – листы ватмана, скрученные и уложенные в тубу, приходилось снова и снова вынимать для переделки. Одно утешало на уроках черчения – совсем молодая преподавательница, лет двадцати – двадцати трех, отличавшаяся ангельским видом и таким же характером, – терпеливо, раз за разом, мягким и нежным голоском объясняла, где я совершил ошибки, стирая резинкой неверные линии… Она была миниатюрной брюнеткой, чем-то похожей на Мирей Матье – я таял в ее присутствии. К моему смятению, она предложила совершенно бесплатно заниматься у нее дома. Ее муж, ребенок и квартира оказались такими же миниатюрными, как и она сама. Чертить, кстати, я стал потом значительно лучше.

К концу зимы стало ясно, что у меня не технический, а гуманитарный склад ума. До завершения полугодия, тем не менее, надо было тянуть учебу, скрепив зубы. Я тянул, как мог. А весной, посмотрев замечательный «школьный» фильм «Розыгрыш», совсем затосковал.

К лету 1977 года я принял решение уйти из техникума. Мама, узнав об этом из письма, примчалась в Ростов почти со скоростью света. Уговаривала остаться, но я был непреклонен. Я уехал, а Веня Басов остался и закончил учебу, но стал почему-то не специалистом по радиолокации, а чертежником.

Теперь, когда проезжаю на поезде Ростов-на-Дону, вспоминаю, в какой грязи осенью 1976-го мы помогали строить во время бесчисленных субботников двухэтажный речной вокзал-красавец, возведенный в виде наполненных ветром парусов. Тогда я возмущался и злился, а теперь, когда смотрю на его профиль, не без гордости думаю: и мой труд влился в труд моей республики!.. Республики, которой больше нет.

Лето промелькнуло под стук вагонных колес и плеск набегающих волн – я откровенно бездельничал на пляже и сентябрь встретил почти спокойно. Было немного неуютно от предстоящего возвращения в школу, да еще в выпускной класс, но меня приняли как обычно, никто не укорил, не поднял на смех.

Самостоятельная жизнь отразилась на мне не только внешне – я утратил беспечность и подростковую дурашливость, с изумлением увидев, что в среде моих одноклассников эти качества все еще процветают. И на уроках стал вести себя иначе, подавляя учителей физики и математики логикой, прежде мне не свойственной. По физике стал получать одни пятерки, а по математике – четверки, впрочем, цена «успехов» была мне известна – за время учебы в техникуме я прошел двухлетний курс по этим предметам. Волновало меня совсем другое – я должен был определиться с выбором будущей учительской специализации. Педагогическая стезя не вызывала сомнений, а вот история и литература были слишком любимы, и как назло, в равной степени.

Учитель истории Елена Игнатьевна Бурова ушла на пенсию, уроки (а по «наследству» – и классное руководство) вела теперь недавняя выпускница Инна Николаевна Дашкова, смотревшая на нас внимательными голубыми глазами. Ее лицо в обрамлении прямых льняных волос было дружелюбным, не утратившим той девичьей припухлости, от которой теряют голову рано созревшие парни. Наша «Камчатка», в которой выделялся совсем уж мужской статью Гриша Кульян, тут же проявила себя. Кульян то ли случайно, то ли специально опоздал на урок истории. На обычное замечание и вполне понятный жест Инны Николаевны, постучавшей тонким пальчиком по циферблату, он ответил явно заготовленной фразой: «Ваши часы на керосине работают!» Дашкова резко покраснела и выбежала из класса, хлопнув дверью. Виновник скандала сел за последний стол, самодовольно ухмыляясь. Учительница вернулась быстро, обожгла Кульяна многозначительным взглядом и повела урок так четко, что мы еле успевали записывать и отвечать на вопросы.

Во всех школах в те годы было введено производственное обучение для старшеклассников. Наш директор выбрал автомобильное дело для мальчиков, и швейное – для девочек. Автодело вел мой отец. Его кабинет был увешан цветными плакатами, а по углам стояли двигатели в разрезе и такие же полуразрезанные задние мосты и коробки передач. Иногда он показывал учебные фильмы, но больше рассказывал сам – его слушали с нескрываемым интересом. Двоечники и троечники здесь не водились – мы мечтали получить профессиональные шоферские права.