Юлия Пушкарева - Бог бабочек

– Привет! Ты Юля, да? – (Она протягивает мне ладонь – узкую и изящную, как у лесного духа. Ты говорил, что твоя бывшая одноклассница миниатюрна, но я не предполагала, что на вид ей не больше четырнадцати-пятнадцати; почему-то эта хрупкость приглушает мой тревожный страх. Если бы с тобой жила стервозная гламурная дива, я бы не представляла, как себя вести). – Женя. Очень приятно! Прости, что не встретила тебя внизу – надо бы было, а то у нас тут чёрт ногу сломит.

– Да ничего страшного, я…

Осекаюсь, потому что в дверном проёме появляешься ты. Ты не кажешься совсем уж больным – лишь уставшим и (почему-то) немного заспанным. На тебе застиранная домашняя футболка; ты улыбаешься со своим вечным кошачьим прищуром. Мы давно не виделись, и теперь внутри меня полыхает золотистый рассвет; не сразу вспоминаю, что надо бы ответить на любезность Жени.

– …я нашлась. Привет.

– Привет! – (Шагнув в сторону, ты пропускаешь меня. Мы наскоро обнимаемся – не так долго и крепко, как обычно; возможно, из-за присутствия Жени. Ты опираешься рукой о косяк, и она по-эльфийски юрко проскальзывает под ней – как под аркой: только вспыхивает рыжина волос). – Рад, что ты приехала. Ничего, что я вытащил?.. Шварц и Кирюха давно хотели с тобой познакомиться.

Шварц. Точно: Женю ты обычно называешь по звучной немецкой фамилии.

– Конечно, ничего. Я тоже рада.

Разуваюсь, и мои ботинки оказываются возле крошечных жёлтых кроссовок Жени. Глядя на них, ты умилённо восклицаешь:

– Какие у вас всё-таки маленькие ножки! В голове не укладывается.

Женя фыркает и проходит мимо – в одну из комнат. Квартира большая, и после года, прожитого в общаге, в одной каморке на четверых, мне здесь слегка не по себе. Из кухни заманчиво пахнет чем-то мясным; на стене висит плакат с группой Tokio Hotel – судя по подрисованному внизу сердечку, Женин.

Хорошо, что тебе выпал шанс пожить в нормальных условиях – ещё и по скидке от приятельницы со школьных времён. Стараюсь не думать о другой твоей однокласснице – несколько месяцев назад она сдавала квартиру тебе и какому-то твоему другу, и вы оба с ней… Злясь на себя, умещаю куртку на вешалке. Обещала же себе не вспоминать об этом сегодня – и уже нарушаю обещание.

И почему каждый раз при мысли о том периоде меня начинает мутить?.. В конце концов, это твоя личная жизнь и твоё дело.

– Ты уже сто раз мне это говорил, – напоминает Женя. – Про «ножки».

– Нет, ну правда же! – (Ещё раз смотришь на обувь и улыбаешься шире – становишься таким милым, что мне трудно не покраснеть. Справляюсь). – Хочется вот взять вас на ручки и гладить, как кроликов пушистых!

Выглянув из комнаты, Женя с шутливым гневом бросает:

– Кроликов пушистых? Сексист!

– Кто тут сексист?..

Оттуда же выходит долговязый светловолосый парень. Взглянув на меня, кивает с полу-приветливым, полу-высокомерным видом.

– Привет! Кирилл. Приятно познакомиться.

– Мне тоже приятно. Юля.

– Так кто сексист? Он? – (Кирилл показывает на тебя худым пальцем и вопросительно смотрит на Женю сверху вниз. Их разница в росте довольно комична). – Неубедительно. Во-первых, слово «сексист» слишком размытое. Я считаю, надо говорить прямее: «женоненавистник» или «женофоб»…

– А про девушек – «мужененавистница» или «мужефобка», – весело подхватываешь ты. – Гениально!

– Станешь мужененавистницей с вами двумя… – ворчит Женя – но так же по-доброму. – А во-вторых что?

– Во-вторых, плохое отношение к карликам не попадает под определение сексизма, – важно заканчивает Кирилл. Женя дружески бьёт его кулачком куда-то под рёбра.

– Сколько раз просила не звать меня карликом?! Это обидно!

– Да, вот так всё это и происходит, – вполголоса комментируешь ты, наклонившись ко мне. – Кирюха ляпает что-нибудь непонятное и загадочное, Шварц злится, и потом у нас на целый вечер дискуссия… Сегодня хоть посмотришь на эту неадекватность.

– Ой, шёл бы ты дальше свой суп варить! – советует Женя и добавляет вежливо – для меня: – Проходи, пожалуйста. Тут беспорядок, но чувствуй себя как дома.

Смотрю на тебя с удивлённой улыбкой.

– Ты варишь суп?

Когда мы приехали учиться в Т., у тебя были, мягко говоря, туманные представления о кулинарии. Даже более туманные, чем у меня, – что, конечно, естественно для семнадцатилетнего парня. «Я тут варил пельмени, они всплыли, и я подумал – испортились. А Тёма как давай ржать надо мной!» – со смешливой серьёзностью рассказывал ты.

Видимо, с тех пор в этом плане многое изменилось.

Как и во всех других.

– Да. Только тш-ш, не рассказывай никому! – (Ненароком коснувшись моего плеча, прикладываешь палец к губам). – Я теперь прилично готовлю. Шварц вот говорит, что съедобно получается, а…

– Врёт, – хмыкает Кирилл.

– …а Кирюха с ней не согласен. В общем, ты пока иди в зал, а я доделаю чудо-блюдо!

И ты стремительно исчезаешь на кухне. Вздыхаю: я вовсе не голодна, но лучше бы пошла не в зал, а с тобой. Однако придётся блюсти приличия.

Зал светел и просторен, как и прихожая, – и, несмотря на ваше с Кириллом присутствие, выглядит абсолютно по-девичьи. На диване громоздятся мягкие игрушки, письменный стол завален книгами и тетрадями, а полки и комод плотно заставлены всяческими безделушками – от зелёного значка Greenpeace до ароматических палочек и статуэтки бога Ганеши с головой слона (Женя интересуется индуизмом?..). Кирилл садится на пол, скрестив ноги, и нависает над огромным листом миллиметровой бумаги; ещё несколько таких же листов лежат рядом, вместе напоминая белый ковёр. На них начерчено что-то большое и жутковатое – мешанина из прямоугольников, шестиугольников, мелких цифр… С моих губ уже готов сорваться типичный испуганно-наивный вопрос гуманитария – «А что это такое?», – но Кирилл с тем же таинственным видом качает головой:

– Не спрашивай. Я могу объяснить, но спрашивать правда не советую.

– Убирай давай, у нас гости! – велит Женя. Кирилл безропотно начинает складывать чертежи. Усмехается:

– Вот она, домашняя тирания во плоти!

– У вас красиво, – отмечаю я. Ты гремишь посудой на кухне; к запаху мяса примешивается запах гречки. Спохватываюсь. – Я же принесла варенье… к чаю.

– Ой, спасибо! – восклицает Женя, принимая банку. – Как раз сладости почти закончились.

– Это для Димы, что ли? – флегматично осведомляется Кирилл.

– Да.

– Мм…

Он уносит листы в соседнюю комнату совершенно невозмутимо – но, кажется, подобно Вере, делает какие-то лишние выводы.

– Я думала, он у вас совсем разболелся, пластом лежит, – растерянно обращаюсь к Жене. – А он…

– Крепенький, да? – она хихикает. – Ну, покашлял, конечно, а так-то – что ему будет?

– Всё-таки ты жестока, – возвращаясь, с медлительной трагичностью роняет Кирилл. У него вообще странная манера говорить: слова тянутся долго и снисходительно, как скучное интервью какого-нибудь богемно-артхаусного творца в пенсне и мягком берете. – Жестокий карлик. Крошка Цахес.