Askar Ussin - ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении

А, может, сама жизнь – это и есть мимо идущий теплоход, к которому ты повернут спиной? Все, что ты чувствуешь, мыслишь, улавливаешь, – всего-навсего бродячий каркас, набитый людьми, шумный и неповоротливый, неизменно следующий по одному и тому же маршруту. Отчего же тогда веселимся? Тебе не понятно! Может, оттого, что ты попросту стоишь спиной и не видишь? Да все наши органы чувств настолько ограничены, что это не может не вызывать долгого, валообразного, перистальтического позыва к страданию. Ты подозреваешь, что что-то может быть не так, но бешеная энергия, захватывающая все твое пространство, просто валит тебя с ног: ее архизадача – оглушить тебя, застать врасплох, обезоружить и тепленького занести в закрытый список тех, кому будет выписан заветный билетик на борт, этот праздник жизни, этот ковчег, влекомый провидением в единственно правильном направлении. Мир – иллюзия. А этот металлический короб, мерно несущийся по волнам, и есть настоящая жизнь. В чем магия этих машин, этих амфибий, завораживающих и тотчас убеждающих людей в том, что на борт именно этих полуфантастических тварей и нужно попасть? Почему у человека, услышавшего приближение чрева этих ихтиокивотов, учащается сердцебиение, воспаляется роговица глаза, а в висках начинается дикий шабаш, неистовый цокот, нарастает эхо, идущее из глубин самого мезозоя, уснувшее однажды в каждой митохондрии, в каждой цистерне Гольджи, в каждой клеточке немощного тела, сплетенного из прокариотов и анаэробов, и вдруг пробудившееся и ворвавшееся откровением в уязвимый, никогда не затягивающийся родничок, в самое темя. Почему человеку мерещится, что он что-то упускает? Почему ему кажется, что что-то важное проплывает мимо, и ему смертельно необходимо попасть непременно туда? Почему земля, на которой человек твердо стоит, не способна его удержать, и тот стремглав пускается догонять удаляющийся кивот? Почему он отказывается замечать все иное вокруг и, опьяненный музыкой, доносящейся с движущегося борта, слышит в ней что-то свое, возможно, то, что в детстве ему напевала мама, или то, что он пацаном слышал в подворотне, когда в темноте и страхе перед огромным миром он должен был прилагать усилия, чтобы этот мир раздвинуть и в этих расщелинах, разрывах и незатянувшихся швах встретить блики солнца, играющего на его детских щеках. Удаляющийся теплоход – это бесик 17 17 Бесик (каз.) – люлюка, колыбель. , в которой он засыпал. Уходящий теплоход – детство, потерянный рай. Напоминание, что все скоротечно, и ты можешь просто не успеть. Грустная шутка. Жизнь заставляет тебя гнаться за собой только для того, чтобы ты, в конце концов, обнаружил, если все-таки окажешься на борту, что там не те, кого ты ожидал увидеть. Там – брезентовые люди, застывшие в пантомиме, и им нет дела до тебя, запыхавшегося и утомленного лучами заката. И сам ты, попав на борт, немедля превращаешься в нафталиновое ископаемое. Музыка тебя отрезвляет, и ее грубое верещание уже не воздействует на тебя так, как прежде. Скорее, тебя начинает тошнить, и тебя подмывает выброситься за борт. Безжизненные глазницы тех, кто на борту, все больше затягивает паутина. В них уже не столуется солнечный свет. Уж не лучше ли стоять прямой спиной к зазывающему теплоходу и быть только лишь каменным памятником, не способным ни на шаг?..

Наверное, все к тому и двигалось. Мне казалось, весь смысл исторического процесса в том и заключался, чтобы однажды мы все-все без исключения, большие и малые, мужчины и женщины, люди и звери, стались памятниками с прямой спиной. Нет, не на кладбище, а вот здесь и сейчас, живые и трепещущие. Памятники человечеству. Monument erectus. Нет никакой нужды ваять нечто из камня, или же глины, на худой конец, когда ваять-из-человека представляется единственной разумной возможностью и даже насущной необходимостью. Я тут не имею в виду хирургическое вмешательство в твердые и мягкие ткани живого организма. Как когда-то боги вдохнули жизнь в неодушевленную материю, так и сегодня наступил такой момент, когда человек и бог стали очень близки. Когда боги создали человека, началась история. Началась история не только человека, но и история богов. Боги не способны сами творить историю, им нужен посредник, проводник для того, чтобы божественную волю претворять. Не будь человека, боги не знали бы о том, что они – боги. Только человек знает о богах, он знает о богах больше, чем сами боги. Боги в своей безграничности не способны очертить границы божественности. Что бы они ни сделали, все будет сливаться в одно пятно, или нектар, амброзию бессмертия. Богам нужен человек для того, чтобы осознавать свои собственные границы. Человек – это и есть граница богов. Эта граница находится бесконечно далеко от и бесконечно близко к богам. И граница эта не постоянна. Она колеблется, и нет предела ее колебаниям. В этом и заключается парадокс бога и человека. Наступила пора зафиксировать эту границу. Для чего? И как это сделать? Да и я не предлагаю ничего нового. Бога уже однажды зафиксировали. Иисуса распяли 2000 лет назад. И это случается постоянно. Так происходит всегда, когда границы размываются настолько, что уже представляется невозможным отделить чистое от нечистого, праведное от неправедного. И непонятно, нужен бог человеку, или человек – богу. Человек становится богом, или бог становится человеком? Умер ли бог? Или умер все-таки человек? Сейчас наступил такой момент безумия, которого, на самом деле, все ждали. И готовились. Каждый – по-своему. У каждого – свой метод. И каждый – реперная точка.

Вдруг Астана открылась мне с воздуха. Жара немного спала и, казалось, стало легче дышать. Я почти не ощущал тяжести. Ни пылинка, ни травинка, ни малейшая мысль не тянули меня вниз, к земле, и я невесомым воздушным шариком стал стремительно взмывать в бездонную бесконечную синь этого прекрасно-летнего города. Ощущалось только недоумение от того, что я распрощался со своей каменной сорочкой. «Тело» осталось там, где его оставили с утреца, а дух воспарил. И возликовал! Что же случилось? Чему я радовался? Сейчас я не смог бы ответить на эти вопросы, которые словно кадры отработанной кинохроники в белесоватом тумане вереницей проплывали мимо, оставляя меня равнодушным. Я же восторженно глядел по сторонам. И тут я увидел себя ни больше ни меньше орлом, таким, какой был виден на флаге Казахстана. Степной орел – символ силы, мудрости и независимости. Ничто не сможет смутить эту гордую птицу, с которой казахи жили бок о бок не одну тысячу лет и которую они даже приручили. Хотя сложно сказать, кто кого приручил: орел – прекрасный охотник. Так вот я, вознесшись под солнца диск, теперь окидывал зорким и цепким глазом все то, что проплывало внизу подо мной.