Марина Бердс - Гипноз и жизнь доктора Бердс

Я вышла в коридор, издав вздох облегчения. Как потом выяснилось, вместе с ним вылетело несколько красивых слов. Их тут же поймали чуткие уши и донесли главному врачу.

На следующий день ловит меня Митрофан, мой сотрудник и приятель: «Ты зачем вчера в коридоре сказала, что тебе надоели эти три дуры?» Я долго боролась с амнезией, затем вспомнила: «Митрофан! Это неправда. Мои слова переиначили: не «надоели три дуры», а…», – я шепнула ему на ушко, что вспомнила. «Ты с ума сошла!» – взбеленился Митрофан. «Ну, что поделаешь, Митроша, подсознание выскочило. Мысли вслух. Вон, Терентий все время с собой советуется – и ничего. И потом, почему все решили, что это именно про них?» Митрофан отошел подальше, чтобы никто не доложил главному, с кем он только что говорил.

… Раз в неделю главный врач собирал всех врачей в своем кабинете на час-полтора. Или два. Это называлось пятиминуткой. До очередной, которая обещала стать кровавой, оставалось два дня. Три… женщины из комиссии были очень заняты: они тщательно изучали мой почерк и два вечера допоздна копались в регистратуре – выискивали в амбулаторных картах вещественные доказательства моей неквалифицированности. Накануне пятиминутки, за день, заведующая таинственным отделением велела зайти к ней кабинет. Но я не выбрала времени и явилась лишь на следующее утро.

Создавалось впечатление, что я застигла ее врасплох за каким-то важным делом.

– Вызывали? – спрашиваю.

– Да, но вчера…

– Вчера у меня был большой прием, а Вы ушли раньше положенного, так что я Вас не застала. Но если сегодня уже не нужно…

– Вот… Вы слишком много выписываете бесплатно ноотропила, а это дорогой препарат, деньги нужно экономить, чтобы было чем премии давать. Это резервный фонд…

– А сколько надо?

– Вы же понимаете, этих цифр Вам никто не назовет.

– А тогда и не спрашивайте. Буду выписывать всем, кому сочту нужным.

– Почему у Вас такое безобразие?

– Это безобразие не у меня, а в отделении, которым Вы заведуете. Можете копнуть любого – много интересного найдете. Кстати, объясните, пожалуйста, что же это у Вас за отделение такое, у кого ни спрошу, никто не знает?

– Почему ты так со мной разговариваешь? Почему ты не знаешь своих обязанностей?

– А ты мне дай мои должностные обязанности в письменной форме. Когда я работала главным врачом, у меня каждая санитарка имела на руках экземпляр, а второй, с ее подписью, был у меня. А у тебя где, покажи? И где написано, что у тебя есть твоя должность?

– Почему ты со мной разговариваешь на «ты»?!

– А ты первая начала.

– Мне можно, я старше.

– Подтверди документально, что старшим можно на «ты», а младшим нельзя.

– Это безобразие, да как ты можешь!

– Я еще не то могу. Могу, например, сказать, что 90% медработников диспансера Вас, Мария Ивановна, считают, мягко говоря, не очень хорошим врачом, а некоторые говорят, что Вы просто дура-с. И я с ними вполне согласна-с. Что смотришь? Иди жалуйся, все равно тебе никто не поверит: все знают, что я вежлива в обращении. Ну, пока! Желаю успеха на собрании!.

В пятницу во второй половине дня кабинет главного врача был полностью готов для моей гражданской казни. Три… женщины обложились уликами и учили речь. Дверь захлопнулась за последним опоздавшим, и главный огласил повестку дня. Коротко сказали о политике, ремонте, недостающих медикаментах и, наконец, перешли к основному вопросу. Заведующая начала издалека: открывается, мол, психотерапевтическое отделение, она нашла трех специалистов, молодых, но перспективных. К сожалению, они не смогли придти сюда: один задерживается, другой уже ушел, а третий не вышел на работу. Но она глубоко убеждена, что все это по уважительным причинам, и в следующий раз они обязательно хотя бы предупредят. Вторая из Трех… перехватила за рукав ее выступление: «У нас прошла проверка врачей, и результаты получились самые мрачные…» Далее шли лирические отступления о том, как они разочаровались, и фразеологические обороты в мой адрес. Минут десять ее речь плавно витала по комнате, кто-то даже всхрапнул. На этом главный врач встрепенулся, вышел из нирваны и решил заслушать обвиняемого, то есть меня: что я хочу сказать по этому поводу.

– А что здесь неясного, Николай Николаевич? Трое Ваших заместителей задумали любыми силами запретить мне заниматься психотерапией. Почему – не знаю, может, трех перспективных ребят пристроить некуда.

Поднялся переполох. Главный орал, что у меня не та поза, какую бы он предпочел, и отмахивался от Трех… женщин. Три… наперебой трясли аргументами. Заместительница неистово вопила, что у меня нет паспорта участка. Заведующая всем пыталась показать мой черновик (который свистнула из моей записной книжки) и заливалась воплем: «Она лечит псориаз!!!» Бригадирша – свое: «Она забирает себе чужих больных, а на свой участок не выходит!» Я почти в нос главному совала журнал и орала громче всех: «Вот мой паспорт участка!» Все остальные сидели, вобрав голову в плечи, в качестве пассивных бессловесных зрителей. Наконец, главный стукнул по столу кулаком:

– Тихо! Замолчите все! А Вам, – на меня, – я запрещаю заниматься психотерапией в условиях диспансера! Понятно?

– Согласна, только своим больным так и скажу.

– Говорите, что хотите, но в диспансере чтобы этого больше не было.

Я осталась очень довольна: так надоело тратить силы на шиши с маслом, а отбиваться теперь есть чем – главный врач против. Тут же устроюсь в первый попавшийся кооператив психотерапевтом и переведу своих больных на лечение на дому. А здесь буду спокойно посиживать на участке и поджидать подходящую специализацию. Физиономия у меня, видимо, была очень удовлетворенная. Кто-то из Трех… еще сделал робкую попытку испортить мне настроение: «Мы еще не все сказали… Вот перед вами сто амбулаторных карт доктора Бердс…» Но главный в ужасе взревел: «Хватит!» (Такая аккордная работа на износ, а он даже и не взглянул. Неблагодарно!). И все разошлись. Рядовые люди собрания высказывали свои соболезнования по поводу того, что меня здесь съели. Я била себя кулаками в грудь: «Господа! Я же чертовски рада!» Но никто не верил, и на меня смотрели, как на побитую собаку.

Я же чуть не вприпрыжку вернулась в свой кабинет и сделала соответствующее объявление ожидающим у дверей больным. Толпа тут же пошла штурмовать и без того уставшего главного. Я позлорадствовала и сбежала домой как никогда рано. Через несколько дней Николай Николаевич отошел после бури и сделал мне втык:

– Разберись с больными.

– Но Вы же сами сказали, что запрещаете.

– Это не значит, что мои слова надо передавать своим пациентам. Вы что, ребенок? Таких вещей не понимаете?

– Но так я же сообщила здесь прямо при всех, что скажу больным, а вы сказали: «Говори, что хочешь».