Марат Зайнашев - Дневник Неизвестного

«Как это удивительно, что они не хотят идти, если я на спине. А о чём я вообще? Ах, о «да нет же!» А ведь на спине и спать неудобно, однако легче уснуть. А на боку как удобно, но и мыслей просто тьма. Как-то спуталось всё… Действительно! – Нет же! Я о любви думаю из-за той пары, а вовсе не из страха. Не из страха, конечно нет, конечно. Эта бездна притягательна и хочется в неё упасть, чтобы лететь без конца, и я чуть не прыгнул. А Самуил летит… он в вечном полёте; но я хочу контролировать себя, свою жизнь, свою судьбу; хочу сам всё строить, ходить по земле, и любить хочу сам! А как они премило смеялись друг другу… и дождь лил не на них, а для них! Теперь именно так это кажется, так вспоминается. Я теперь от всех этих мыслей что-то чувствую в животе; какой-то голод. Духовный? – Саша прижал обе руки к животу и подтянул ноги, будто мучаясь от страшной боли. – Именно так ощущается недостаток, потребность в любви? Животом… это сомнительно и пугает, и снова в голове все эти его слова! Как я устал! Признаю – правда в том, что пустоту заполнить нужно, и это как голод, и это как страх, и это… Но так и должно же наверное быть? Разве не нормальна для нас тяга к нежности, как к воде или пище? А он лишь выдумщик. Он это от безделья всё. Он естественно что ненормальный, это я и раньше понимал, а осознавал ли? Кого я впустил в свой дом?»

Саша испуганно повернулся к Самуилу, но не потому, что увидел в друге опасность, а потому, что ему показалось, бдуто он шепчет всё вслух и от этого его взял конфуз.

Убедившись, что Самуил всё же крепко спит, Саша снова вздохнул и тяжело лёг на спину, вскоре забывшись во сне, но слыша ещё долго, где-то там, в голове, одни слова: «А о чём он говорил, и о ком? Убедиться как? В глаза? Подтверждение? Потдверждение…».

Продолжая пособничество собственным психическим отклонениям или, как ещё кое-где было: «социальному уродству» – без сомнения восхитительному признаку наличия подлинной мысли, – бродя по краю предлесового таинства, спешу выписать заметки на тему прочитанного вами несколько глав назад.

Инспиратив – удобнейшее, звучное словцо, но я, пожалуй, скажу просто: побудитель. Какой побудитель требуется мысли в её зачаточном состоянии? Не той, что в движении пробуждается и свербит в голове пока не будет записана, а той, что дремлет, ещё не знает, что существует, не осознаёт себя? Уже было сказано. И ответ всегда единственно верен, всегда очевиден, а кроме него: пример.

Мысль – растение робкое, привередливое. Ей требуются непременно полосатые условия, то штиль, то ураган, то самый малый лучик света. Тогда и удаётся избежать проклятого сорняка одинаковости.

Видимо влияние окружения – мои ботанические наплывы. Всюду зелёная чистота. Так и хочется нырнуть в только что обогретую солнцем росу! Но следует докончить.

Стеблем жизни, её опорой, нерушимой колонной я вижу только цель – цель не придти к чему-то, а уйти, сбежать от раздражителя. Вся суть жизни в беготне от кнута к прянику, и, если вдруг осознанной, то непременно и назад. Отлично бы, если кнут держать в своих руках, понукать себя этим стимулом, потому что без копья позади никакие пряники не нужны. Это всё известно. Неизвестно другое – предмет моего интереса.

Что же тогда? В безмыслой, безобразной аморфности сейчашнего человека, стимулом самой жизни оказывается смерть, а точнее страх смерти. Не умереть – вот это стимул! «Инстинкт самосохранения!»… тьфу! А по мне – чудовищный порок в генетическом коде, или где бы он там ни был.

Можно ли этот стимул сломать? Раздавить с хрустом его паразитский хитин каблуком бесстрашия и независимости? Впрочем, если мой слог наводит читающего на аналогии с рыцарской храбростью, – мол этого я жажду, – здесь нет места храбрости. Бесстрашие – значит именно жизнь без страха! Не путать с умиротворением. Ничего лишнего.

Блажен, кто рано по утру

Встаёт с постели без сомненья, —

Тому и пища ни к чему,

И в сладость тяга к завершенью.

Именно со смыслом оригинального стиха – не этой моей переделки, – у меня ассоциируется любой человеческий страх. Это мусор, отход жизнедеятельности и в то же время главная её причина. Какой-нибудь процент от миллиардов танатофобов-псевдожизнелюбов обязательно примешает меня и мои измышления к нездоровью бестолковых, сексуально озабоченных моральных калек, да ещё и без права обжалования. Но впереди ещё достаточно страниц, достаточно времени, чтоб донести до присяжных мою точку зрения.

Внезапно всё превратилось в суд – что-то во мне страдальческое требует бичевания. А где-то во глубине, приторным звоном напоминания даёт о себе знать ещё тот вопрос: другой процент тех же миллиардов обвинит меня в романтизации погашенных факелов и сломанности бабочкиных крыльев.

Где моё спокойномыслие? Так ли нужно оно?

Выходные проплыли туманом густого беспамятства и забвения мимо Сашиных глаз и ушей: он почти ничего не делал, почти ни о чём не думал; ему не хотелось есть, не хотелось смотреть излюбленное аниме или играть, не хотелось лежать на кровати, не хотелось встать и пройтись; он не мог заговорить с Самуилом, ускользавшим по каким-то собственным соображениям в закомнатное и заквартирное пространство – словом «стены уютной тюрьмы», – именно в таком свете памятующиеся в голове Саши по фразе Самуила, – приковали его, его взгляд и редкие думы к своему безответному эгоизму.

Единственное, чем запомнились Саше выходные, это визитом субботним вечером к нему одного знакомого, с которым он не виделся уже чуть не год, да и теперь только пробегавшего «мимо по делу».

– А я боялся не застать! Я вообще тут мимо по делу, но было бы скучно не повидать и тебя заодно! – с живостью, широко улыбаясь говорил энергичный мужчина, упираясь одной рукой в дверной косяк и протягивая другую Саше.

– Костя, привет, – вялыми губами отвечал Саша, пытаясь растянуть их пошире. – Ты, смотрю, снова с женщиной? С предыдущей сошёлся? Или с дважды предыдущей? – Саша невольно заговорил о больном.

– Какой ты резкий! Ты расскажи хоть, как у тебя дела? и, собственно, с чего ты взял, что с женщиной? у меня где-то помада на лице? Чёрт, а этот даже не сказал! – снова весело протараторил Константин, принявшись потирать лицо и смотреть на руки, нет ли там чего.

– Этот ? – Саша кивнул вниз по подъезду, – Проверяешь моего старого-нового соседа? А про женщину понял по весьма выдающейся у тебя абдоминальной области, так что можешь перестать тереться, с лицом у тебя всё в порядке.

Саша улыбнулся в полную силу и немного привык к визитёру, почувствовав даже прилив бодрых сил.

– Абдоминальной? Этой что ли? – он похлопал по своему животу и подъезд задрожал от неприлично громкого в такое время эха. – Это да. Одно слово, живот — значит жизнь! Сейчас эпидемия поголовная у молодёжи на умные слова, вставляют где угодно и невпопад, хотя я, конечно, не имею ничего против, Саш, если тебе вот, нравится. Заходил я да, – к Трофиму, проведать; он сейчас подо мной, в смысле, неофициально я за ним наблюдаю, давний он, известный, ну и мало ли что… собственно. – Солнцев опустил глаза и едва заметно нахмурил брови, но тут же неловко вскрикнул: