Дмитрий Варюшенков - Одиночество вместе

Он боялся Питера, был беззащитен перед ним. Словно опять становился маленьким мальчиком, который снова в чем-то провинился, снова сделал что-то не так. Это был не просто страх, это была болезнь. Он болел этим городом. До сих пор, приезжая сюда, Андрей сразу же отмечал, как поднималось давление, потом появлялась бесконтрольная паника, к которой примешивалось общее состояние упадка сил и подавленность. Такое бывает, когда в квартире происходит утечка газа. Но скорее всего это было вековое болотное дыхание питерской земли.

Да, Андрей болел Питером, и всегда искал случая сбежать от своей болезни. Его мечтой была Европа, но там его ждало неизменное фиаско. Ни в Германии, ни в Австрии, куда он упорно ездил поступать в университеты, его не приняли. Русский, второй сорт, возвращайся-ка назад, откуда пришел, со своим переполненным абсурдом рассудком. И он, побежденный обманщицей-судьбой, каждый раз возвращался с разбитым кровоточащим сердцем, как возвращался бы в свою лечебницу душевнобольной, назад к безумным грезам и видениям, а город каждый раз принимал беглеца в свое лоно, тихо затворяя за ним дверь. Питер был городом его разбившихся надежд.

Теперь, приезжая сюда время от времени уже лишь как гость, он научился смотреть на город несколько иными глазами. То, что раньше казалось безысходностью, хаосом, ловушкой, что оскорбляло до глубины души, вызывало отчаяние, когда он бродил по питерским трущобам, словно изнывшийся зверь по нечищеной клетке, и видел везде одну лишь разруху, кроме разве самого центра, специально подретушированного для иностранцев, как старая кукла, теперь обретало прелестные, романтичные нотки. «А что, в этом что-то есть, – думал он, разглядывая разваливающиеся фасады, покосившиеся осыпающиеся балконы на ржавых петлях, готовые рухнуть тебе на голову, кривые подворотни, безумные дворы-колодцы. – Напоминает бедные кварталы Италии, например в Неаполе… да-да, знаменитый Испанский квартал в Неаполе, прибежище каморры. Только разве без цветов на балконах, которыми так любят украшать свои жилища итальянцы, чем беднее – тем наряднее». Но несмотря на это, даже несмотря на то что город постепенно преображался, обустраивался, красовался, распуша павлиний хвост, несмотря на то что город был приветлив и не опасен, Андрей ни за что не хотел бы вернуться сюда. Город больше никогда не будет принадлежать ему, а он – городу. Андрей не верил Питеру. Величие и нарядность, которые пленяют взгляд неопытных мартышек, завораживают, словно удав, красота и воздух свободы – все это обман. Его не проведешь, отныне он будет держаться на почтительном расстояние от этой предательской красоты…

Лидия Сергеевна все время убегала вперед, погруженная в какие-то мысли, потом останавливалась и ждала. Петр Иванович же, напротив, сильно отставал, но старательно вышагивал, улыбаясь и деловито кряхтя, несмотря на то что ходьба доставляла боль, что тело его ныло и мешало ему. Андрей с Маришей знали об этих болях, и не торопили Петра Ивановича, подстраиваясь под его шаг. Было бы очень жалко оставлять виновника торжества плетущимся в одиночестве где-то позади.

– Ну как, справляешься? Не устал? – заботливо спрашивал Андрей, обнимая отца за плечо. Петр Иванович с готовностью обнимал Андрея за талию.

– Нет, знаешь, как-то даже разгулялся, – говорил он. – Сначала спину тянуло, а теперь прошло. Такое ощущение, что вообще не болит.

– Надо чаще выбираться. Тебе полезно гулять. А то, наверное, вообще из дому не выходишь, а?

– Да, давно не освежал видов. Надо восстанавливать традиции. А то как-то только из окна машины, да и то от дома до работы и обратно.

– Кстати о традиции – зайдем в то кафе?

– Давай, почему нет.

В детстве Андрей довольно часто гулял с родителями по центру города, и каждый раз прогулка завершалась в каком-нибудь кафе – без этого приятного апофеоза никуда. В последние годы, когда Андрей с Маришей приезжали в гости, прогулки снова заняли прочное место в их общем расписании. Им давно уже приглянулась одна кофейня, и, заканчивая очередную прогулку, они как бы невзначай, случайно, интуитивно оказывались поблизости от нее. Сегодняшний день не стал исключением. Они по привычке поднялись на второй этаж и, усевшись за столик, принялись перелистывать меню. Андрей всегда пил американо, черный и горький, без каких-либо добавок; Мариша любила латте и мороженое, Лидия Сергеевна неизменно брала штрудель – нечто более изысканное, нежели обычный кусок торта или пирожное; Петр Иванович брал то, на что ложился глаз. Они были немногословны. Разговор не имел значения, достаточно было видеть сидящие друг напротив друга довольные родные лица. Когда они закончили, Петр Иванович потянулся за бумажником, но Андрей остановил его:

– Я заплачу.

Петр Иванович не стал доставать деньги и, откинувшись на спинку стула, сладко улыбаясь и жмурясь, наблюдал, как сын оплачивает счет. Он испытывал искреннюю радость, что его день рождения проходит так удачно. В своих мыслях он никогда не заходил так далеко, как Андрей, не занимался разборкой питерской души, не залазил в питерские трущобы. Его все здесь устраивало. Он был доволен происходящим, доволен городом. Он был доволен сыном.

Глава 3

Петр Иванович был доволен Андреем. Он не любил высокопарных слов, но можно было сказать, что он гордится сыном. Вот уже три года, как это чувство, гордость, которое Петр Иванович встретил со всей серьезностью и торжественностью, как долгожданного дорогого гостя, сменило два других, прямо противоположных – презрение и еле сдерживаемое раздражение.

«Да, Андрей изменился, повзрослел», – думал Петр Иванович с удовольствием. А раньше он был тюфяк тюфяком, заласканный и одновременно затюканный матерью неудачник. Мать, как наседка, ни на шаг не отходила от своего единственного отпрыска, обожаемого и всецело подчиненного ей. Она лепила из него, что хотела – это называлось у нее «заниматься с ребенком, посвящать все время ребенку». Вероятно, она видела в Андрее какое-то высшее предназначение, но, скорее всего, стремилась максимально реализовать свои собственные амбиции, насытить инстинкт материнства. Петр Иванович наблюдал за становлением Андрея со сдержанным недовольством.

Уже к одиннадцати годам, ревностно оберегаемый матерью от любых физических нагрузок, Андрей превратился из нормального ребенка в инфантильного увальня. Никакого бесцельного шатания по улицам, никаких подозрительных контактов с дворовой шпаной. Только рядом, под присмотром, только за книгой, или в театре, или в музее, или на каком-нибудь очередном частном занятии по немецкому языку. Досуг Андрея был полностью укомплектован и неотделим от материнского досуга. Не удивительно, что вследствие такого тепличного воспитания Андрей рос подростком необщительным, чересчур погруженным в свой внутренний мир в ущерб внешнему, от этого склонным к депрессии. С такой амебой («Настоящий петербуржец!» – презрительно думал про него архангелогородец Петр Иванович) не только не хотелось иметь никаких дел, такой вызывал неприятие, граничащее с отвращением, какое невольно вызывает у взрослого мужчины маменькин сынок.