Рустам Ксенофонтов - ПЛЕН. Взгляни на жизнь со стороны

Казарма, где я сейчас жил, представляла собой бывшую животноводческую ферму: там, где раньше обитали коровы и козы, сейчас были устроены двухъярусные нары. Матрасов на них не было – мы обходились соломой, которая не давала особого тепла, а накрываться приходилось собственным пальто, если, конечно, оно имелось.

В нашей казарме размещалось около двухсот человек. Кормили здесь самой простой и доступной едой: овсянкой, хлебом и водой. Иногда давали чай с сахаром, и это был настоящий праздник. Мылись раз в неделю в специальных моечных, которые вообще-то были устроены для крупно рогатого скота, а теперь принимали нас, людей. В моечные загоняли сразу по тридцать человек: женщин – в один день, мужчин – в другой.

Самое удивительное, что даже в таких условиях была своя романтика, которую никогда не почувствуешь в обычной жизни. Но, будь моя воля, я бы обошелся без всего этого – и без такой романтики, и без подобных воспоминаний.

Территория фермы была разделена на квадраты, отгороженные друг от друга забором и колючей проволокой. Всего таких квадратов было восемь, и в каждом располагались мужская и женская казармы. На построение все пленные выходили вместе, и выстраивались рядами на разных площадках, расположенных в метре друг от друга. Военные осматривали людей, убеждались, что все на месте, и распределяли их по рабочим местам.

Чем мы занимались? Заготавливали сено в поле, работали на кухне, обслуживали конвейеры трех заводов, – да много разного, нам не давали бездельничать. Помимо прочего, нам приходилось также хоронить умерших – тех, кто погибал от различных болезней либо от наказаний, на которые военные были очень щедры. Можно сказать, что плеть и хлыст были главными их аргументами в решении любых вопросов. За что наказывали? Ну, всего и не перечислить. Вообще я сам ни разу не подвергался наказаниям: лагерное начальство считало меня исполнительным, «рукастым», и относилось ко мне вполне лояльно.

Лагерная жизнь шла своим чередом, и я даже как-то привык к ней. Но все изменилось, когда начальнику нашего лагеря пришлось уехать и на смену ему прислали временно исполняющее обязанности должностное лицо. И тогда каждый, каждый в лагере понял, что война – самое страшное испытание для человека».

Все это Тинс написал на листе оберточной бумаги огрызком карандаша: этими богатствами он разжился на заводе и был очень доволен, что теперь может зафиксировать свои воспоминания, не полагаясь на одну только память.

Новый временный начальник лагеря для пленных – Шпицер – наводил ужас не только на пленных, но и на самих военных, работавших в лагере. Тех, кто был ниже его по должности, он ни в грош не ставил, поливая презрением и не стесняясь обращаться в самых грубых выражениях, а перед вышестоящими лицами лебезил, стараясь угодить и подольститься. Казалось, что Шпицер был просто-таки средоточием самых неприятных человеческих качеств; будь он простым человеком, то, возможно, постарался бы от некоторых из них избавиться, либо спился бы, нагруженный массой комплексов и страхов, – но у него в руках находилась власть, и он стал для всех настоящим олицетворением зла.

Заняв новую должность, Шпицер некоторое время присматривался и не проявлял жестокий нрав, но быстро понял, что здесь он может вести себя фактически безнаказанно, и выпустил на волю всех своих демонов. И началось все с первого же построения.

Раньше, до прихода Шпицера, построение шло поэтапно: люди выходили одновременно и военные проверяли, что все на месте, а потом распределяли по рабочим местам в соответствии с заранее заготовленным списком. Такое построение занимало не слишком много времени и было очень эффективным.

В этот день все было иначе. Шпицер шел от одного блока к другому, представлялся и говорил пламенную речь, суть которой сводилась к следующему: пленным крайне повезло иметь еду, работу и место для сна, но они этого не ценят, нарушают режим и тем самым очень сильно расстраивают своего нового лагерного главу. А потом он сказал то, от чего у пленных подкосились колени:

– Вас придется научить послушанию. Поэтому прямо сейчас я выберу по из каждого блока по человеку, которому прострелю голову.

Слова у Шпицера не расходились с делом. По его приказу военные вытаскивали пленника, на которого он указывал, и Шпицер одним выстрелом разносил ему череп. Так новый лагерный глава обошел все блоки, оставляя после себя ошарашенную тишину и мертвые тела, к которым боялись подойти даже военные. Все были очень напуганы, и Шпицер просто-таки упивался ощущением собственного всемогущества, чувствуя витающий в воздухе липкий запах животного страха.

Как только обход закончился, Шпицер отправился в офицерскую столовую и спокойно позавтракал жареным мясом. Позднее он планировал обойти рабочие места пленных и посмотреть, что там происходит, а пока решил немного передохнуть.

«Это был самый страшный день в моей жизни. Впрочем, он наверняка был таким для всех, кто увидел тот утренний обход.

Люди, которых тогда застрелил Шпицер, не являлись моими друзьями, – я почти не знал их, кроме одного парня, с которым нас распределили на один завод.

Было отобрано столько жизней, но для чего? Чтобы просто показать, чем чревато неповиновение!.. Ведь все происходило даже не на поле боя, и убивал Шпицер не солдат, а беззащитных людей, не испытывая при этом ни капли жалости, просто смеясь умирающим в лицо!..»

Тинс записал это на очередном обрывке бумаги, который потом убрал поглубже в карман. Остальные листы его дневника были аккуратно свернуты, вставлены в щели между досками и закрыты соломой так, чтобы никто не мог их случайно заметить.

Осознание новой реальности ошарашило всех пленных. До того страшного утра в лагере тоже жилось несладко, но, чтобы у всех на глазах убивали случайно выбранных людей, а убийца всем своим видом демонстрировал то, как он упивается страхом пленных, – такое произошло впервые. Если раньше пребывание в лагере казалось временным и люди были настроены оптимистично, будучи уверенными в том, что когда-нибудь жизнь вернется на круги своя, то теперь все сомневались в том, что это когда-нибудь произойдет.

Во время своего обхода Шпицер призвал пленных справиться с чувствами и по мере сил приспособиться к ситуации, вести себя так, чтобы ничем не навлечь на себя наказание. Было ясно, что первостепенной задачей людей теперь станет выживание, а все остальные интересы уйдут далеко на задний план, ведь Шпицер строго запретил любые социальные контакты, действия… и даже эмоции. Теперь нельзя было ни смеяться, ни улыбаться: Шпицер говорил, что если на лице пленного улыбка, то это значит, что он не боится действующего режима и может вынашивать мысль о побеге или перевороте. Жестоко карались теперь и разговоры, потому что новый лагерный начальник расценивал их как попытку сговора.