Александр Куприянов - Жук золотой

Говорил он, слегка пришамкивая. Во рту не хватало зубов.

В слове «документ» он делал ударение на «у».

Мама протянула сверток с едой и одеждой. Старый зэк принялся аккуратно укладывать подаяние в мешок.

Он возвращался домой, где, может быть, его уже не ждали. Жизнь унесла старика от насиженных мест, как река уносит мальков в океан. Но судьба, как последнюю милостыню, подарила ему дорогу назад, к дому. Он был простым человеком. И, кажется, он об этом не думал. Он просто шел умирать на свою Тамбовщину.

– Да не оскудеет рука дающего.

Зэк низко поклонился всем сидящим за столом.

– И блажен будет тот, кто делился с убогими, когда предстанет он пред Его Престолом…

Кажется, он знал Ветхий Завет.

В то время моя бабка Матрена уже заставляла меня учить молитвы, выдавая тяжелую, в кожаном переплете, старинную Библию с черно-белыми иллюстрациями-гравюрами. По слогу, на который перешел зэк, я понял, что кто-то и его учил молиться.

Но перед каким Престолом может предстать мой отчим Иосиф, я тогда не понял. Слова зэка поразили меня.

Отчима словно подбросило со стула:

– Перед престолом, говоришь?! Не строй из себя святого! И не ври – «амнистия вышла»! Она уже сколько лет назад как вышла! Знаю вас, юродивых. Сбежал с лесоповала?! А теперь, как волк, по тайге рыщешь! Икра ему не нравится! За наш советский праздник он выпить не может! «С миру по нитке»… Я сейчас тебе покажу «голому – рубаха!» Они колхозы жгли, антоновцы, а невинных людей на Колыму ссылали!

Себя он имел в виду, что ли? Тогда почему на Колыму, а не на Амур? Да и насчет антоновцев… Антоновский мятеж на Тамбовщине случился в другие годы. Иосиф просто искал причину, по которой ему нужно было на старика обидеться. А может, подумал я, его оскорбило то, что зэк назвал имя Сталина – Иосиф. Отчима, похоже, назвали в честь великого вождя. Правда, и это не помогло. Семью выслали. Но пришелец не мог знать, что хозяина дома, где его приняли, зовут так же, как звали Сталина. Поэтому так непочтительно отозвался об отце народов – «сковырнули»…

Зэк суетливо полез во внутренний карман телогрейки, достал какую-то бумажку, наверное, тот самый документ – справку о досрочном освобождении. Все никак не мог развернуть ее дрожащими руками. Мама испуганно замахала на него. Старик заспешил со двора.

Уходил он, пятясь, лицом к столу и униженно кланяясь. Наконец повернулся и побежал. Но было поздно. Иосиф, как яростный зверь, в два прыжка догнал зэка и прыгнул ему на спину, ухватившись за воротник штопанной, изрядно уже потраченной в тайге, телогрейки.

А может, не телогрейка была – рубище?!

Был мой отчим в те годы мужиком еще не испитым, а мускулистым и жилистым. Одним ударом он повалил врага колхозного строя на обочину. Мощным рывком располосовал телогрейку от воротника до поясницы.

Под ватником у старика ничего не было. Даже нательного белья. Голое тело с какой-то размытой, но огромной, во всю спину, татуировкой. На веревочном шнурке висел крестик.

– Поджигатель колхозного строя! – орал Иосиф.

И втаптывал, втаптывал незваного пришельца в майскую грязь, с подтаявшим поутру тонким ледком:

– Урка недоделанный, богоискатель! У параши гнил, а туда же – в борцы с Иосифом!

Я видел, что потертая на сгибах бумажонка выпала из рук старика. Фиолетовый, похожий на татуировку, штамп справки расплывался в луже.

К Иосифу уже бежали отец и братья Мангаевы, Усман с Резваном, заламывали ему руки, вязали полотенцем. Мама рыдала, упав ничком. Она первой пыталась оттащить озверевшего мужа от несчастного старика, но отчим ударил ее ладонью по лицу. Коротко и сильно. В уголках губ Иосифа закипала слюна.

Зэк, с разбитым в кровь лицом, нехорошо оскалился и выхватил из-за голенища сапога самодельный нож-финку. Одной рукой он держал за горловину походный мешок с подарками моей мамы, другой – свое оружие. Тонкое и узкое лезвие бликовало на солнце. Он отступал к близкому лесу, сплевывая сукровицу под ноги. Наконец он понял, что преследовать его больше некому. Иосиф, грязно матерясь и пуская пену, корчился, связанный полотенцем. «Простите меня, кормильцы!», – прохрипел старик и, тяжко чавкая разбитыми сапогами по жирной грязи, побежал в сторону леса.

На бегу он, это мы, Господи! Ел мамины пироги. Он их заталкивал в рот целиком, давился, глотая. Крошки сыпались на дорогу. Может быть, он думал, что сейчас его догонят и отберут мешок с подаянием.

И тут я понял, на кого похож старик.

Он был похож на человека из бабушкиной Библии. Одна из гравюр изображала нищих, слепых и калек, пришедших слушать Христа. Все происходило на берегу какой-то реки. Наверное, они пришли, чтобы избавиться от болезней и страданий. И странник, нарисованный крупно, на переднем плане, с котомкой в руках, был похож на зэка, пришедшего к нам во двор. Он был как бы старшим среди нищих. А может, он действительно был учеником Христа. Его апостолом. И он привел заблудших к своему пастырю.

Я не знаю, кто рисовал гравюры в той книге.

Библия бабушки Матрены не сохранилась.

Так он и бежал. В одной руке котомка с волочащейся по грязи веревкой развязанных лямок, в другой – пирожок. Он бежал голый, разорванная телогрейка валялась на дороге, втоптанная, как и документ о досрочном освобождении, в грязь.

Резван Мангаев подобрал ватник зэка и долго рассматривал полустертый белый знак на спине. Знак мишени.

Дед Мангаевых Айтык, сахалинский каторжник. Впрочем, как и мой дед – Кирилл Ершов. Вместе они сбежали с острова. По талому льду Татарского пролива дошли до материка. И здесь, в километрах сорока от портового городишки-поселения Николаевска-на-Амуре, заложили русскую деревню Иннокентьевку.

Айтык Мангаев был чеченцем. Его жена Зуйнаб – татарка. Строго говоря, я вырос во дворе и в доме Абдурахмана Мангаева, сына Айтыка.

У Мангаевых было шестеро или семеро братьев и две сестры. Их звали Соня и Фариза. Всех мангаевских ребятишек, они рождались погодками, друг за другом, учила моя мама. Хусаинка Мангаев, средний из братьев, был моим лучшим другом детства.

Старик, пришедший из тайги, нас нисколько не напугал. Мы были готовы принять его, даже беглого. Мы сами были внуками беглых зэков. Только тогда они назывались по-другому – каторжниками. Или по-партийному – каторжанами.

Мальчишки пошли в тайгу за диким луком, растущим по весне в расщелинах каменных полок амурских скал, и обнаружили страшного, почерневшего человека. Он повесился на лиственнице, такой же корявой и старой, каким был сам. Лиственница зацепилась корнями почти на самом обрыве каменного утеса, известного в нашей деревне под названием Шпиль.

В округе все знали корявую лиственницу. По набитой тропке сюда приходили влюбленные парочки, мы, пацанва, забивали здесь свои бескомпромиссные «стрелки» и отливали из свинца свои первые кастеты. «Встретимся на Шпиле, у лиственницы» – пароль моего детства.