Валентин Логунов - Молитва на ржаном поле

Даурская степь – нагромождения сопок с падями, заросшими острецом и перекати-поле. Сопки невысокие, сглаженные временем. Но иногда из них наружу прорываются кинжальные скалы. Время и их не пощадило: у подножья осыпи – крупный песок и камни, что намекает на то, что и останки некогда гранитных гор будут погребены под слоем песка и земли. В степи скалы выглядят загадочно и величаво. Место, куда мы направились, называли Бурятской церковью. Читинских бурят, в отличие от тех же иркутских, в 17–19 веках не успели обратить в православие, они остались буддистами, более того, сохранили свой центральный храм – дацан. Русские не знали, что такое дацан, но наблюдали, как буряты выбирали приметные места и приносили туда «жертвы» – лоскутки цветной ткани, медные деньги, остатки еды. Таким местом поклонения и были скалы, которые обозвали Бурятской церковью.

Расположились мы у подножья скалы с подветренной стороны. Палаток не было, шалаш построить не из чего. А ночи в Забайкалье, как правило, холодные: днем выше плюс тридцати, а ночью отними 20 градусов. Поэтому взяли с собой одежду потеплее, разное тряпье. Подкрепившись, пошли осматривать скалы со всех сторон. Обойти их не составляло труда, ну, не больше километра по окружности. Мне вздумалось взобраться наверх и поприветствовать с вершины скалы оставшихся в лагере одноклассников. Я отстал от группы ребят, которые тут же скрылись за уступами скалы, и начал подниматься по крутому склону. Сначала все шло спокойно: было за что ухватиться, на что наступить. Уступчики, трещины позволяли лавировать из стороны в сторону, выбирать надежный путь. Я уже поднялся на самый верх, оставалось преодолеть плиту, лежащую градусом под 45. К тому же она нависала над уступом крышей, и чтобы взобраться на нее, пришлось бы оттолкнуться от выступа, ухватиться за что-то. А что там, на плите, дальше? Я этого не видел. Глянул вниз: может, лучше спуститься?.. Но путь назад таил не меньшую опасность; всегда легче подниматься наверх, чем спускаться. Позвать на помощь? Ну, как я буду выглядеть перед девчонками и Лилией Алексеевной!? И я решился. Сжавшись пружиной, оттолкнулся от выступа и точно попал пальцами правой руки в трещину. И вытянулся на крутой плите.

Тогда я впервые прочувствовал собственное сердце. Оно бухало. Дыхание поднимало грудь, так поднимало, что я боялся, как бы не выскользнули пальцы из трещины. Долго не решался осмотреть плиту, понимая, что пути назад нет – я не смогу спуститься вниз, просто ноги не найдут того выступа, на котором только что удерживался. Наконец, взглянул вверх. И, Боже, передо мной открылась плита длиной метра четыре и будто бы кем-то старательно отшлифованная. Я понял, что не смогу продвинуться ни на сантиметр, потому что не за что, совсем не за что ухватиться. И все же что-то удержало меня от воя и призывов прийти на помощь. Гордость? Юношеская беспечность? И по сей день не знаю. Теперь, оказавшись в подобной ситуации, даже и не подумал бы о том, что позвать людей унизительно. А в тот раз не смог.

И тогда я почувствовал, как тело мое врастает в камень, становится с ним единым существом. Левой рукой, не отрывая ее от плиты, нащупал вмятину в камне и чуточку, скользя, продвинулся вперед. При этом правая рука не покидала надежной трещины. Опять левой рукой нащупал вмятину, и вновь удалось подвинуть тело вперед. Теперь пришло время оторвать правую руку и найти хоть небольшой выступ или трещину. Осторожно ощупывая поверхность, рука, увы, ничего подходящего не нашла. Видимо, к этому времени напряжение достигло предела, когда разум отключается и тело начинает действовать по звериным рецептам. Не стало и страха. Я погрузил руку в … камень, да-да, в мягкий, податливый камень, и легко подтянулся вверх. Затем неизвестно откуда появилась опора для колена, после чего выкинул вперед правую руку – и вот он, острый край плиты! Я взглянул вниз; ребята размечают площадку для лапты, другие соревнуются в том, кто дальше закинет камень. Девчонки собирают цветы. Первой меня увидела Лилия Алексеевна, ахнула:

– Валера, ты что надумал!.. А ну, слезай!

В душе пели все птицы и цвели все цветы земли. Сердце купалось в синем-синем небе, играло с жаворонком. Я любил всех-всех, и не было предела в любви и умилении. Жизнь открылась какой-то другой стороной, я не понимал, какой именно, но чувствовал, что эта скала изменила меня.

С обратной стороны Бурятской церкви спуск был безопасный. Прыгая с камня на камень, быстро спустился вниз. Девчонки сплели венки из степных цветов и нарядили ими всех ребят. Лилия Алексеевна сняла с себя венок и надела на мою голову. Я никому не сказал о своем приключении.

Много-много позднее я открыл мудрую книгу. И сказано было в ней: «Тогда дьявол взял Его с собой в святой Иерусалим, поставил Его на самую высокую башню храма и сказал: «Если Ты – сын Божий, то бросься вниз, ибо сказано в писании: «И велит Он ангелам Своим охранять Тебя, и снесут они Тебя на руках, чтобы ноги Твои не коснулись камня!» Иисус отвечал ему: «Но в Писании сказано также: «Не искушай Господа Бога твоего!»

Не знаю, прав ли я, но, когда читаю или вижу, как человек рискует своей жизнью не ради того, чтобы спасти другого, а чтобы хлебнуть лишнюю порцию возбудителя, хочется сказать: «Не искушай Господа Бога твоего!»

Вечером, после похода на скалы, вернулся домой. Мать заголосила:

– Корова не пришла! Стадо вернулось, а ее нет.

Отец свесил исхудавшие ноги с кровати, трясущимися пальцами скручивал цигарку. Рак съедал его, но он продолжал цедить махру по-прежнему. Был как раз день зарплаты, и мать принесла чекушку – один раз в месяц они позволяли себе роскошь выпить по рюмке.

– А пастух-то что говорит? Он ведь в ответе.

– Ну, да, ответит этот пьяница… Говорит, блудная она у вас. Так, мол, и норовит улизнуть. Да еще, говорит, и бодают ее все, не ко двору пришлась.

Корову мы купили в Хада-Булаке, на той самой станции, куда довез нас поезд из Владимировки. Ночевать и зимовать она должна была в стайке, где нам довелось прожить лето, пока не дали комнату. В обсуждении, заводить ли корову, участвовал и я. Дело в том, что во время болезни отца мы трое сели на зарплату матери, а ее, конечно, не хватало на жизнь. А свое молоко, сливки, сметана – большая подмога. Но отец не мог ходить за ней, мать на работе; вот и спросили они меня, готов ли я ухаживать, кормить, поить. Я был готов. И вот она потерялась.

Мать так расстроилась, что больно было смотреть на нее. Отец распорядился:

– Ты вот что, Валь… Ты сбегай к дядьке Проньке, попроси у него велосипед и – в Хада-Булак к хозяевам. Поди, заскучала, потому и ушла. У них она, у них, – обнадежил он мать. – Куда ей еще деться.