Григорий Вахлис - Полет внутрь

Теткин приказ касался поведения советской школьницы при отправлении большой и малой физиологической надобности и содержал излишние подробности. Тетрадь пошла по рукам, училка заметила, отобрала и побежала к завучу. Волна паники ударила по теткиной подруге – закоренелой двоечнице, уличенной к тому же в некоторых не по возрасту тяжких преступлениях против нравственности. Тогда тетка побежала в учительскую и «встала на путь деятельного раскаянья».

Бабушка была вызвана в школу в тот же день.

– Я кладу эту гадость под сукно! – заявила директриса. – Якщо нихто… никто не сообщит куда следует, это так и останется, а если… – она очень волновалась, – то… вам что, мало было вашего брата?

Бабушка никогда не повышала голоса и не говорила грубых слов (она окончила Фундуклеевскую женскую гимназию), сказала лишь: «Я всегда полагала, что ты умный человек, но я ошибалась!» Этого оказалось вполне достаточно – тетка рассказывала, что была «убита на месте».

Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.

А Никодима в Ульминском ИТЛ подсадили к уголовникам, и те забили его ногами, а для смеха натянули на мертвые глаза кепку, так что оторванный козырек дребезжал, когда по нему с размаху хлопали кончиками пальцев. Об этом написала Оле его жена, которая туда к нему поехала, но опоздала, а ей рассказал один расконвоированный, с которым она сошлась. Человек, писала, хороший…

Голова распухла, кепку не снять – так и кинули в ров.

Пропала вещь!

Гангаев достал револьвер – просто показать. Странно выглядел в худой лапке чудовищный «Кольт». Непомерным стволом цеплялся за продранные сидения, за рулевую колонку, за брюки. И приспособил его Гангаев между сидениями, так что ручка торчала наподобие рычага – только бы не пальнуть сквозь поржавелое дно в асфальт.

– Ты знаешь, не трогай его пока! – сказал я неуверенно.

Надо бы хоть раз в тир сходить, на занятие. Пусть объяснят, как и чего, где предохранитель…

За неделю до того мы посвятили послеобеденное время социальной адаптации.

В скверике пальмой заросшем на скамейке – сидел. Грузный, в суконном пальто, борода черноседая, исковерканной лопатой.

Человекочудище.

Рядом – авоська! Классическая, советская, объедками набитая.

То да се, за пивом сходили, разговор пошел.

– Вы видитесь мне интеллигентными людьми, не так ли? Я трижды лауреат премии Голды Меир, в антологии Американской поэзии…

А сам неделю, как из психбольницы. Звать: Иосиф Бейн.

Назавтра принесли: я свое, а Гангаев тоже, целую тетрадку – чтоб не лицом в грязь.

Маэстро одобрил!

– Раз так, на работу устрою!

– Потрясающе читает! – сказал Гангаев.

– А пишет?

– Лауреат – это правда…

– И баба у него – видал? Красавица! Глаза… Там в больнице и снял. Такие глаза – только там! Женщина с Большой Буквы. И фигура потрясающая: Рубенс – хотя и брюнетка…

– А Хайфа, отсюда, с горы – ничего себе…

– Потому как лесок, тишина, а главное – зима! Первая моя зима, Женечка…

– Знаешь, мне полегчало, и поверь, не потому что наконец работу нашел. Старикан этот, с ним все иначе. Верится во что-то такое…

Однажды старик позвонил: терроризируют, говорит, двое. Деньги отобрать хотят. Гангаев кольт нацепил – зачем, думаю? Ну, побежали. И правда стоят: один масличного цвета, мелкохулиганистой складки, второй вообще бабозадый, узкоплечий. Причем оба бейновские дружки. Ну, второму сразу объяснили кто он, он и сам знал. Намекнули на вазелин, – в смысле, что без вазелина. Первый вякнул было, но я невзначай наступил ему на ногу и толкнул на второго, а Гангаев сделал страшное лицо. Тут Бейн многословно напомнил о каком-то водолазе, но об этом потом.

И тут я отозвался о бейновских дружках – нехорошо отозвался: в смысле, что дрянь. А Бейн возьми и скажи: «Кто считает себя выше других – дрянь и есть!»

И когда потом уже я со всей компанией встречался: мутноглазыми пидорами, пожилыми проститутками, от волос липких до костей хлипких пролосьоненными, с набрякшими веками и синими жилами на дряблых ногах, и с вертлявыми жуликами-разводилами, и всех прочих мастей пакостных, унылыми бездельниками-на-пособии, алкоголиками-хрониками трясучими и прочим отбросом, старался не шибко блистать. Оно конечно, все мы люди. Альфа и бета самцы. А кое-кто и гамма – до самого Z-еда включительно… и эти, как их, – из «Пэнклуба». Шимпанзоиды, гибономаны, мандриллы и гамадриллы обоих полов. Литераторы ведь тоже делятся на три сорта, как товары в магазине «Гастроном». И при том все демократически равны «надменной улыбкой».

Да, о водолазе! Выходил он из будки осторожно, чтобы чего не сломать. И двери в бесплатную столовку открывал бережно, за стул брался тремя пальцами, будто из коробочки брошь дамскую, и руку по-мужески не жал, чтоб не попортить ненароком. Вообще не обижал никого. Собачку уличную подкармливал – с тарелок собирать не стеснялся.

К чему это я о нем? Ведь не поэт – подводный ныряльщик. А как без него, ведь был?! С Бейном за одним столом суп ел, одним воздухом дышал! А главное, при них обоих и правда легче дышалось.

Однажды мы с ним свернули к пляжу. В кустах помятый «Ситроен», в нем, раскрыв обе двери, дремлет некто. Видна была лишь оливковая щека. Неподалеку, на складном стульчике одна из трудящихся. Крупная пожилая, мелкозавитые черные космы, жилистые руки. Мощные ляжки широко расставлены, из-под мини-юбки розовым треугольником трусы.

Водолаз кивнул ей, она чуть улыбнулась в ответ – как старому приятелю.

– Скоро все там увидимся!

– О, сказанул! Подумать можно!

– Лично я устал от всей этой чуши, что пишут… ну, в этих…

– Нет, ты скажи, ты и вправду веришь? Возьми Владика – еще в позапрошлом… И что? Как это – увидимся?

– Я, слава богу… Ну, вы знаете: «белочка», в коме два раза! Подшился – было. Сейчас без этого лечат как-то… Так вот: у нас в башке много всего. Понятно?

– Что?

– Что мы тут сейчас стоим? А ну как давно уже где-то померли, и… это все, что вокруг, парк, и Сидор – и есть загробный мир!

– Ты с ума только не сходи – жутко как-то! Ну и сказанул! Аж морозом по коже!

– А ты вот присмотрись, гляделки открой пошире – увидишь!

– Э! Э, я говорю! Ка-нчай перекур! Заходим организовано унутр! – санитар улыбался широкой улыбкой, приплюснутый его череп походил на обросший серыми волосами панцырь черепахи. От новой, светло-голубой формы веяло миром и тишиной. Вечно запаздывающего Мирона он подбодрил легчайшим подсрачником.

– Ну, как вам нравиться? Чем не рай?

– Ай да Сидор – ангел!

Я запретила себе… И Боря, и Маргарита, и Наум Исаевич, все, кто пришли провожать нас. Я не могла это вынести. Я запретила себе думать, помнить. Я изо всех сил сжала кулаки, закрыла глаза, крепко-накрепко сомкнула веки – мне показалось, что глаза сейчас лопнут… И что-то случилось. Я онемела, потеряла чувствительность. Я видела, как они улыбаются и машут руками, как плачет Зина, но мне было уже все равно.