Ольга Тишина - Ноготки

Бабушка девочки оказалась немногословной:

– Нет, – услышала я чуть хрипловатый, явно от частого курения, женский голос.

– Я знаю, маме нельзя теперь за руль, – тонкий пальчик водил по стеклу окна, рисуя невидимые узоры. – Да, ба?

Вопрос ребенка был проигнорирован и она, тяжело, как-то не по-детски вздохнув, отвернулась к окошку, что-то тихо шепча одними губами.

***

Примерно один раз в десять дней из поселка привозили почту. В основном местные поселенцы получали какие-то бандероли, посылки, иногда – редкие, в наше время, письма. Поэтому, большой, белый конверт, пришедший на мое имя, заставил сердце сжаться. Малыш, впервые, больно пихнул ножкой. «Еще слишком рано!» – пронеслась испуганная мысль в голове. Внизу живота нехорошо заныло.

Руки тряслись, когда я разрывала конверт без обратного адреса. Там был лишь один документ. Перед глазами все расплывалось, мое зрение бунтовало, это сознание не хотело верить в то, что я держала в руках. Пальцы разжались, и тонкий листок в синей, узорной оправе, кружась, упал на пол.

– Бедная, бедная моя девонька!

Я открыла глаза, осознавая себя и обстановку вокруг.

– Где я?

– Белочка, дочка, пришла в себя! – глаза тетки, опухшие от пролитых слез, вновь увлажнились. Она вытерла их платочком, зажатым в натруженной от тяжелой работы руке, и улыбнулась.

– Теть Валь, ты приехала?

Женщина закивала головой:

– Сразу, как узнала, что с тобой…. – из ее глаз выкатились крупные капли.

Мне было не понятно, почему она здесь и почему плачет. Я приподнялась с подушки и оглянулась. В левой руке неприятно потянуло.

– Ну, и куда это мы? – строгий голос прервал зарождающееся во мне непонимание происходящего и оторвал взгляд от капельницы. – Вставать пока нельзя, – медсестра вынула иглу из моей руки. – Лежим и ждем доктора, – сообщила она уже мягче. – Вы за ней присмотрите?

Тетушка согласно кивнула. Сестра, удовлетворившись таким ответом, вышла из палаты и укатила за собой стойку с капельницей.

– Я в больнице? – дошло до меня, наконец. – Ребенок!? – кажется, я закричала. Одеяло слетело, а руки ощутили лишь плоскость и шершавость хирургического пластыря внизу живота.

– Белочка, главное ты выжила! А детки у тебя еще будут!

Но я не хотела слышать никаких слов. Вселенная сузилась до размеров моего нерожденного ребенка, а рыдания сотрясали все мое существо, и душа, казалось, покинула тело.

– Три кубика успокоительного, живо!

Руку сжало, но я не чувствовала боли, не чувствовала, как игла пронзила кожу и вену. Я выла, будто волчица, потерявшая своего волчонка, разрывая легкие и натружая горло до хрипоты.

Резкий запах ударил в нос, в глазах защипало. Ко мне словно вновь вернулся слух, и я прозрела, и услышала всхлипы и причитания тетушки. Уже знакомый мужской голос произнес:

– Вы родственница? Подождите пока в коридоре.

Чуть скрипнула дверь, наступило молчание. В этой тишине я слышала стук своего сердца – тяжелый, но ровный. Лекарство действовало.

– Белла Аркадьевна, – доктор говорил спокойно и в его голосе я не чувствовала жалости, да и не хотела ее. – Вы должны понять, – продолжил он, чуть отведя взгляд в сторону, – мы сделали все от нас зависящее. У вас оказалась очень редкая внематочная беременность брюшного типа. Плод развивался не внутри, а на поверхности матки. Вы могли умереть.

– Лучше бы, – прошептали мои губы.

– Прекратите, – голос доктора не повысился и на тон. – Вы еще молоды и у вас есть шансы родить.

– У меня дочь.

– Тем более. Думайте о ней. А теперь набирайтесь сил и выздоравливайте, – он поднялся со стула и вышел из палаты. Его место тут же заняла тетя.

– Белочка, поесть бы надо, – она смотрела с состраданием, и я подумала, что наверно сейчас, тетушка единственное существо на белом свете, которое может меня пожалеть по-настоящему.

– Теть Валь, он прислал мне развод.

Она вздохнула.

– Ребеночек его был? – тетка отвела глаза.

– Да.

– Ну и хорошо, что так вышло! – вдруг выпалила она. – Мало того, что он, сволота, бросил тебя, так еще чуть не погубил. Кровиночка ты моя-а-а, – запричитала родственница.

– Сколько я уже здесь, – прервала я ее причитания.

– Двое суток, как прооперировали. Я уж думала не придешь в себя. Врачи сказали – много ты крови потеряла, – кажется, она опять собиралась всплакнуть.

– Ладно, теть Валь, прорвемся, – я попыталась улыбнуться. Вышло паршиво.

***

– Серебрянская, ну ты и напугала меня!

Начальник колонии заявился ко мне в больницу на следующий день. Видимо, действительно, переживал. Только вряд ли за меня, скорее за английский своей дочери.

«А ты превращаешься в циника, Белла Аркадьевна» – отметила я про себя, глядя, как подполковник скромно устраивается на стуле. Но он меня, все же, удивил.

– Я говорил с главврачом, – немного покашляв, продолжил «хозяин» поселения. – Не переживай, все лекарства, что называется, достанем. Вылечим тебя, Серебрянская. Будешь, как новенькая, что называется.

Он нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке в этой палате, рядом со мной, лежащей на кровати, бледной от потери крови, с опухшими от слез веками. В его понимании, мне требовалось сочувствие и жалость, а как их проявлять, он явно не знал.

– Андрей Петрович, спасибо вам. Вы не беспокойтесь, мы продолжим с Викой занятия. Она у вас умница.

– Не думай об этом! – он замахал руками. – Главное поправляйся. Тут вот жена тебе передала, – на тумбочку лег шуршащий пакет. – Еще теплые!

Почувствовался запах домашних пирогов, но он вызвал не аппетит, а тошноту и спазмы в желудке. Я вымученно улыбнулась.

– Спасибо супруге передавайте. И привет.

Через две недели я вернулась в общежитие. Врачи, опасаясь за мое здоровье и принимая в расчет теперешние условия моей жизни, наотрез отказывались выписывать раньше. Думаю, немалую лепту в это внес и начальник колонии, так как об этом мне намекнула одна из сестер, сказав, что мою реабилитацию оплатила организация.

Кормили в больнице на убой. Еще и тетушка старалась, как могла. Она сняла неподалеку угол и целыми днями не отходила от меня, потчуя своими разносолами. Ко всем этим «хлебосольствам» прибавлялись передачи от девчонок и жены подполковника, не желавшей, видимо, моей безвременной кончины на фоне недоедания.

Только есть мне совсем не хотелось. И жить. «Зачем?» – думала я вечерами, когда тетушка, уставшая со мной за день, уходила отсыпаться и готовить мне очередную вкусняшку. Но потом, перед моим внутренним взором появлялся образ дочки. Моей крошки, оставшейся без матери. И мне становилось до жути стыдно за себя, за свои мысли о смерти. Но на утро, опять наступала апатия, и кусок снова не лез в горло.