Дмитрий Ростовский - 20

Май. Холодно. Ночь в Париже,
В Марселе сейчас гроза,
Давай говорить на три тона ниже,
Ты не отводи глаза.

Рояль, загораясь прокуренным блюзом,
Обнимет, хрипя, тишину.
Я здесь чужестранец, разорваны узы,
Не будем будить старину.

Налей, запивай и почувствуй,
Как будто впервые со мной,
Ведь из-за тебя я знаю
Любовь не бывает земной.

Он больше не курит, не пьёт,
Не уносится по шоссе,
Он спокоен и знает, его гамбит
Пахнет Винстоном и глясе.

Его сердце ищи: Мец, Париж, Марсель,
Там, где старый поёт джазмен,
Может строки любви нашептали ему
Сам Рембо да старик Верлен.

Наша уютная вечерняя брассерия,
Такой знакомый и чужой Париж,
Non ma chérie, ты не впадай в истерику,
Скажи, что так же любишь и не спишь.

Наша уютная вечерняя брассерия,
Любимый профиль рядом, но другой.
Лазурных глаз я разгадал эклектику,
Спешу на вернисаж души родной.

Зову тебя в Булонский лес на Луперкалии,
Твои красоты не пугает нагота.
Ночной наш шабаш сплошь греховная патетика,
Христовы страсти, но святая простота.

На Сене, знаешь, все желания сбываются,
Я чист и светел от заката до зари,
Non ma chérie, ты не впадай в истерику,
Желаю тебе вечного, гори.

Лучи рассвета пробежали по шатру,
Я поправлял манжеты на мундире,
В нас жажда боя зарождалась по утру,
Таких как мы не сыщешь в целом мире!

Здесь поднимались гвардии сыны
В земле бельгийской, мимо кирасиры,
Пылая шлемами, все на подбор равны,
Салютовали армии кумирам.

О, сколько крови драгоценной пролилось,
Но всё ж французские каре врага теснили,
Да без картечи злой не обошлось,
На англичан достаточно взвалили.

Вдруг дрогнули линейные полки,
В садах зелёных синие камзолы
Стояли насмерть, пулям вопреки,
Ломали храбростью мушкетов частоколы.

А на закате неевы птенцы
В последний раз историю творили,
Прекрасны марсова творения венцы
Тайфуном поле брани проредили.

И я средь них, на вороном коне,
Эфес с агатами, плюмаж на двууголке,
Губил шотландцев в яростной резне
На скромном и испуганном просёлке.

Деревню заняли до ночи, но притом,
Все потеряли друга, брата, сына,
И ранен будучи, я вспомнил профиль той,
Кто на балу была прекрасней Жозефины.

Глаза её – берлинская лазурь,
Рука нежнее ключевых потоков.
Пускай слияние из наших тесситур
Умы освобождает от пороков.

Я ранен был, но дух мой не был сломлен,
И императора гвардеец не срамил,
Но Веллингтон, с удачею помолвлен,
Мученья наши быстро прекратил.

Штыки французские сражались до конца,
Не сдюжили сегодня Ватерлоо,
Пусть слава наша бередит сердца,
Героев мало здесь, остался только хор.

На столе приготовленный завтрак, ты видишь??
Я не пропащий.
Утро можно начать не с войны и, тем паче, не с кофе.
Мое тонкое чувство свободы не кубок переходящий,
Звёзды с небес собираю в блокноте на апострофы.

Правда Стамбул необъятный прекрасен, особенно в марте?
Вот почему утекают сюда все сокровища нации.
Двое в квартире – две точки живых на израненной карте,
Смело вдыхай из окна ароматы цветущей акации.

Будто бы родина нас объявляет врагами народа,
Только святая София любовь сохранит первозданною,
Тонкие струйки вина успокоят в душе непогоду,
Только рояль ниспослал, наконец, сюда нотки гортанные.

Будем жалеть, что борьбы испугались, зажженного факела,
Поезд вечерний и порт – вот последние
наши пристанища.
Чайки все вниз, и торговцы кричат, предлагая нам всякое,
Но не забылись ещё эмигрантом родные пожарища.

Видишь над сумраком красное зарево?
Значит вершится суд.
Будешь ты гостем, шагни в пандемониум,
Только тебя здесь ждут.

Я Люцифер, светоносный и царственный,
Славный отец огня.
Каждый тиран и потомок отступника
Боготворит меня.

Тебе подаю раскалённой рукой,
И к престолу сему иди,
Мне отдаёшь теперь душу, покорный?
Адский эдем впереди.

Ты позабудь добродетель и вежливость,
Слушайся князя лжи,
Отведай великое яблоко знания,
Мир весь в руках держи.

Нет лучше праздника, нет лучше сабантуя,
Чем хоронить себя как будто в сотый раз,
Чем водку траурным глотком смакуя,
Отпеть безумный сладко-терпкий спас.

Вы не грустите да над скромной ямой,
Не лейте слез, бунт крови на лицо,
Скажите просто и скажите прямо,
Молчите только перед матерью с отцом.

Живёт и над моей землицей праздник,
Стареет всё над камнем вяз,
Навылет проблеснула пуля-странник,
И окропила мной иконостас.

Вы не жалейте мёртвых, пожалейте друга,
Спасите мир, и крест свой донеся,
Порадуйтесь за дочку, не за тризну,
Порадуйтесь, а мне уже нельзя.

Да, жизнь любил, но жизнь ещё, быть может,
Придет в мои забытые края,
И жарким лежбищем страстей положит,
Вновь окликая, здравствуй, это я!

Вот Царскосельский наш вокзал во мгле притих,
Все, кто хотел, в ночи могли уехать,
А вы тайком искали глаз моих,
Искали счастья нестареющее эхо.

Никто у сводов побледневших не спросил,
Сколько пришлось им видеть странных расставаний,
Горячих слёз, пролитых у перил,
И на ступеньках замолчавших отрицаний.

Я знаю, вы мечтали б не о том,
В нашем весеннем и цветущем Петрограде.
Ведь год назад, под ситцевым зонтом,
Меня с войны встречали, стоя в анфиладе.