Марина Бауэр - Марк и пять копеек

Однажды, давным-давно, мне выпало счастье быть свидетелем разных забавных историй. Персонажи этих историй были люди театральные. Марк например, – театральный художник. Это главный виновник всех историй, можно сказать герой! Невысокий, крепкий Марк воображал, что похож на Наполеона, любил предъявлять для сравнения его портрет, и считал, что внешняя схожесть обуславливает и схожесть внутреннюю.

Вот добрый, милый Марк, насупив брови, стоит привалившись спиной к косяку и сложив на груди руки. Он озирает свои театральные владения, армию деловито снующих работников, и улыбка рвется наружу, но он, морща губы, держит её крепко, и выпускает только наедине, запершись в мастерской, набитой всяким хламом, которую он звучно именует кабинетом. Там он потирает руки, хлопает в ладоши, смеется, поет и клеит что нибудь вонючим клеем…

Или Ольга… умела она пошутить! Ах, Ольга! Белые волосы волнуются от всякого дуновения! Не будь у нее азиатских раскосых глаз, неожиданно ярко голубых, всякий принял бы её за альбиноса. Во всяком случае, вслед ей всегда оборачивались.

Еще – Борис! Он – режиссер и художественный руководитель театра. Большое, красивое тело, голова, знакомая всем по изображениям греческого бога Зевса. Ног у него нет. Все давно к этому привыкли, и не замечали их отсутствия до того момента, когда ему надо было куда-нибудь отправиться. Тогда он цеплял протезы, и тут же все люди в его присутствии чувствовали себя по меньшей мере лилипутами, – так он был велик и высок.

А незабвенная Наталь Санна Шмидт, – полная красивая еврейка, и наверняка, именно с нее когда-то писали живописцы своих Эсфирь, Юдифь и Руфь. Она преподавала студентам историю литературы, театра и искусств. С копной черных волос, вся такая круглая и вальяжная, одним своим присутствием она вселяла уверенность в то, что мир устроен красиво и правильно, и в этом залог незыблемости мироздания. Она часто курила, стряхивая пепел в изящную карманную пепельницу, поэтому с концом зимы её лекции и занятия перемещались в сквер, парк, двор или берег реки. Если в её присутствии происходило что либо «некрасивое», она приспускала очки, поднимала брови и произносила глубоким низким голосом: «То есть?» Тут же все приходило в надлежащий вид и спокойствие восстанавливалось. Её обожали.

Надобно сказать также о бабушке одной рыжей смешливой студентки – Клавдии Ивановне. О! Это была необыкновенная женщина! Ей было чуть за семьдесят, но выглядела она на все двести, – из складок глубоких частых морщин остро сияли глаза, о которых можно было сказать только – синие-пресиние! Уши у нее были огромные-преогромные. Они не торчали, как какие нибудь лопухи, а, напротив, аккуратно прилегали к голове, но были величины необыкновенной – с ладонь. Глаз от них оторвать было невозможно, такие гипнотические уши. Волосы, белые-пребелые, она забирала за уши круглой гребенкой, которая короной венчала её голову. Лицо у неё было натурально как у Бабы Яги, однако обладало вместе с тем невероятным обаянием и притягательностью. Закончив когда-то три класса церковноприходской школы, она знала уйму всяких стихов, прибауток, песенок, присказок, так что слушать её можно было часами. И ругалась она так же необыкновенно интересно: «Причудье ты лешево! Сотона!» – и в сердцах иногда добавляла – «Ох! Доведешь ты меня до белого коленя!» Страшное белое колено очень пугало внучку в детстве.

Ну и студенты…. Это такие замечательные шалопаи от 16 до 20 лет, без которых не обходилась ни одна история, например:

Марк и придатки

В дверях театра навстречу Ольге попался Марк. Выглядел он плохо. Видимо, заболел.

– Что с тобой, Марик?

Марк, схваченный болью, деревянно перешагнул порог, брызнул слезой от Ольгиного участия, и, притиснув руки к животу, пожаловался:

– Вот тут болит…

– Ой, Марик, это у тебя придатки!

Марк поднял взгляд, увидел в монгольском лице Ольги сфинкса с его тайными знаниями, и сразу же доверился его опыту и заботе.

– А что это?

– Это такие женские органы.

– Но я же мужчина!

– Ну, Марик! У женщины есть мужские органы, у мужчин женские.… И те и другие. Ну, ты сам знаешь. Давай поедем домой и вызовем врача.

Так и сделали.

Марк улегся на подстилку в углу, который он себе отгородил, построив высокий, до потолка стеллаж, уставленный книгами, макетами, разными чашками и глиняными фигурками. Он считал, что излишества вроде кровати или матраца портят природу и тело человека, и в быту придерживался спартанских привычек.

Стены комнаты были окрашены в черный цвет. Это сделали для того, чтобы не отвлекаться глазами от актеров, приезжавших что-нибудь показывать, репетировать, обсуждать костюмы и пить чай. Позже, стеллажи, выстроенные Марком, уставленные книгами, альбомами, картинами, всякими странными штуками, разбили пространство проходной комнаты на несколько поворотов,. Лабиринт поворотов приводил к огромному, заваленному бумагами топчану, с которого озарял мир театра своей жизни величественный Борис. Вокруг него лежали листы текстов и рисунков, а курительные трубки с просыпающимся пеплом прижимали это богатство к топчану и удерживали от нечаянных перемещений.

Наконец, явился участковый врач, симпатичный молодой дядька, и ошеломленно обернулся вокруг себя, озирая чёрные стены и лабиринт стеллажей.

– Где больной?

Ему показывают за угол. Никакой кровати для больного. Голый пол. На собачьей подстилке, свернувшись в клубок, поскуливает Марк. Врач испуганно:

– Что с вами?

– Болит…

– Что у вас болит, где?

– Придатки…

Лицо врача краснеет, бледнеет. Оно изображает по очереди недоумение, детскую обиду, гнев. Он, ощетинившись, поворачивается всем телом к Борису. Тот прикладывает палец к своим выразительно изогнутым губам и моргает один раз двумя глазами. Доктор испуганно вскидывает глаза на Ольгу. Та приставляет палец к виску, медленно поворачивает его, поднимает белые брови и со значительным видом кивает один раз. Снова на Бориса – тот печально поднимает огромные плечи, и борода его топорщит тугие золотые кольца. На Ольгу – она грустно кривит бледные губы. В дверях комнаты показывается Наталь Санна в пышном красном пеньюаре, коротко взглядывает и скрывается вновь. На кухне, за щелью двери, абсолютно безо всякого звука давится хохотом, смешливая рыжая студентка, напросившаяся подышать воздухом высокого искусства. Некоторое время длится молчание. Доктор мычит, таращит глаза, жует губы, покрывается пятнами. Лицо его движется, на нем ясно наблюдается развитие мысли. Вот там появляется озарение. Доктор склоняется над Мариком и обращается к нему с бодрой участливостью, говоря громко, как глухому: