Дмитрий Быков - Истребитель

На следующий день он подал заявку на перевод в Испанию.

Официально их там не было, в действительности было порядка двух тысяч человек. Отправкой и созданием легенды занималась десятка – разведуправление Наркомата обороны. Почему Петров знал? Потому что в НИИ это знали все, и знали даже, что Испания может стать той спичкой, от которой полыхнет. А что полыхнет, в этом не сомневались даже дети, в этом сознании, в полной готовности, росли они все, грозовой воздух особой свежестью наполнял легкие, ни на какой альпийский бриз они бы его не променяли. Бригады формировал Огольцов; сначала он начисто отклонил Петрова, как уже отклонил Волчака, не особенно, впрочем, настаивавшего: у Волчака были дома дела. Петров же настаивал, и тут подвернулся превосходный случай: судьбу новой войны решала уже даже не авиация, а изделие, которое называлось просто «флейта», их делал НИИ-3 под водительством Царева. Царева с двадцать третьего волновал исключительно космос, но он не возражал против побочного эффекта вроде уничтожения авиации и танков противника. Бровман знал об этих штуках очень мало, но о них говорили как о главном оружии, которого ни у кого еще не было. Видимо, это имел в виду Клим, когда, визируя беседу в мае тридцать шестого, сказал: конечно, готовиться надо и все такое, но вообще-то современная война будет нами выиграна в первую неделю; не следует расслабляться и увлекаться шапкозакидательством, но просто нужно знать – есть вещь, которая решит исход войны без затяжного кровопролития, а в обозримом будущем сделает войну в прежнем понимании ненужной. На осторожные расспросы Бровмана он только подвел палец к губам и глазами показал резко вверх-вниз, то есть что-то вроде вертикального взлета. Кое-что знал Квят, съездивший в Запорожье и темно намекавший на производство принципиально небывалого топлива. Но ни Бровман, ни Квят не знали, что в марте тридцать седьмого неожиданно для всех, на таких этажах, куда и не все вожди имели допуск, принято было решение проверить в Испании те самые вещи, которыми группа изучения реактивного движения, в просторечии ГИДРа, занималась открытым порядком до тридцать третьего, а потом в закрытом режиме, оказываясь под разными предлогами в цоколе Вавилонской башни. Эти самые вещи назывались для краткости РС-82, каждая с зарядом из двадцати восьми прессованных шашек. Изумительна была почти невесомая легкость этих вещей – одна «флейта» весила триста шестьдесят граммов, в полном же снаряжении шесть кило; она летала со скоростью до трехсот пятидесяти метров в секунду на расстояние до семи километров, и поскольку Петров несколько раз уже взлетал с пусковой установкой, Огольцов принял решение направить его в сопровождении пяти И-15; тем более Петров сам этого хочет.

Но подобные решения отменялись с той же внезапностью, с какой принимались: вмешался третий отдел и сказал – ты что! ты что! Если это попадет в руки к вероятному противнику, каковую возможность нельзя не учитывать в принципе, а особенно при всеобщем и поголовном испанском разгвоздяйстве, рассекречена будет наиболее серьезная разработка, над которой в общей сложности пять лет гробятся лучшие силы. И хотя Огольцову страстно хотелось увидеть «флейту» в действии, а решающий перелом в Испании давно назрел, – потому что итальянская бригада, например, невзирая на все усилия товарища Альфредо, он же Пальмиро, проголосовала за отъезд, иначе всех так и перебьют, – складывалось впечатление, что в победе испанцев над испанцами на отдельных этажах не очень уж и заинтересованы. В конце концов, сказал вернувшийся оттуда Ломов, еще неизвестно, кого там больше – анархистов или троцкистов; те и другие воевать не умеют, а нашими руками жар загребать – извините. О том, что воевать действительно не умеют и пополнение никуда не годится, говорили решительно все, включая Теруэля, он же Мигель, он же тс-с… Но хотя И-15 отправились туда без пусковых установок, Петров был уже включен в списки и поехал на войну.

Поле он сказал, конечно, что летит в командировку, и ждал, что она не поверит, подумает – решил соскочить. Меня три месяца не будет, сказал он, за эти три месяца она, ты понимаешь, дозреет, – имел в виду Таню, – я вернусь и тогда сразу… Толя, сказала Степанова, делай все, как тебе нужно. Я знаю, ты плохо не сделаешь. Если ты сейчас едешь, то это так и правильно. Ты помни, что я тебя буду ждать, – я и Жанна. Жанной звали дочь, и как-то она никогда прежде так ее не называла в разговоре: дочь и дочь. Жанна была уже большая, пять лет. Петров ужасно стыдился. Но в двадцать пять лет иногда кажется, что все как-то рассосется, решится, – и оно действительно решилось, но кто же мог предвидеть?

Он отправился туда под именем Теодора Маттео, моряка с торгового судна Gordo, что в переводе означает «толстяк», но звучит гордо. Петрова в его тоске развлекала вся эта игра. Тоска была тем сильней, что Таня его даже не проводила, – она не могла поехать в Севастополь, была занята в спектаклях, а он никак не мог ей сказать, что едет совсем не на испытания гидроплана и, может, не вернется.

Документы Петрову были сделаны превосходные, не подкопаешься. Из Севастополя они за две недели пришли в Картахену и вскоре отправились на аэродром под Мадридом. Для Петрова, как и для остальных десяти пилотов, это была первая заграница, они с наслаждением принюхивались ко всему и обменивались сигаретами с двумя австрийцами и тремя американцами. Земля тут была сухая и почему-то оранжевая, листва у деревьев серая, женщины маленькие и вспыльчивые. Разрешались выходы в город, боевая работа сводилась к тренировкам, собственно боями не пахло. Петрова берегли, заставляли обучать испанцев управлению истребителями, до боя не допускали, а всего грустней, что не было никакой возможности писать письма. Секретная миссия, ты что. Секретность эта раздражала Петрова, того гляди не успеешь попрощаться не то что с Полиной, а даже с матерью, да и Таню ему было теперь скорее жалко. Она ничего не понимала ни в себе, ни вокруг. Все это вместе, плюс растущее напряжение, плюс разговоры о том, что фашисты совсем обнаглели и летают над аэродромом как у себя дома, – что, подумал он, соответствует действительности, это они тут непонятно кто, – привело к тому, что Петров вляпался в свою первую победу, которая чуть не стоила ему жизни, могла обернуться отправкой на родину, но иногда Бог любит сумасшедших. Loca и стало его кличкой, которой он, не особенно таясь, гордился.

Когда Петров потом не столько рассказывал, сколько показывал тот бой на руках, Бровман все время думал, можно ли написать об этом фантастическом самоуправстве, но лично от Клима пришла резолюция, что война и есть самоуправство, что если бы они под Царицыном ждали согласования, то Царицын, возможно, и посейчас бы не был взят. Короче, над аэродромом нагло летал франкист-разведчик, и Петрову приспичило его проучить. Он смотрел в небо, курил и ждал и однажды, завидев этого разведчика, бросился в свой самолет и без всякого приказа взлетел. О дальнейшем информация расходилась – Игнатьев говорил, что самолетов было девять, Петров скромно подчеркивал, что семь, но, во всяком случае, их было больше пяти; когда Бровман запросил уточнений, ему напомнили ответ Суворова: «Мы пришли их бить, а не считать». Петров ввязался в бой с превосходящим противником и начал им, конечно, показывать все то, за что его раньше забивали по шляпку, а именно тот рискованный, наглый, неуместный пилотаж, который он выдавал на испытаниях. Что такое, Толя, говорил сам Вахмистров, ты в бою намерен все это крутить? Петров долдонил, что машину надо проверять в экстремальных позициях и все такое, и если б не эти экстремальные позиции, его бы прошили в первые две минуты, а так не могли прицелиться. Нет, это были не разведчики. Это были «хейнкели», надежные, но не слишком быстрые машины, и это был его шанс. Куда уж они там летели – перебазироваться, сопровождать ли войска, они Петрову, конечно, не докладывали. Каковы были их чувства при виде одинокого истребителя, рванувшего им навстречу, – тем более.