Елена Тихонова - Последний стикер. Городская новелла

Вот именно, как-то. От завтрака к ужину. От нового года – к новому году. От первой любви к… Куда же мы идем от первой любви? Ко второй? К третьей? И сколько их, этих любовей умещается в одну жизнь.

Моей первой любовью была нянюшка. Моя Алексеевна. Ласковая, заботливая хлопотунья. За ней можно было прятаться от всего мира. Такого страшного, громкого, давящего и ничего не понимающего мира. Мы были самые-самые близкие люди. Понимали друг друга с полуслова. Даже без слов понимали. Когда же это было… сто, тысячу, миллион лет назад. Или вчера. Не важно. Что делали, о чем говорили – не помню. Да нам и не было нужды говорить, когда мы были друг у друга. Вечером приходили мама и папа, и нянюшка уходила в свой дом. Но мы знали, что всегда рядом. Даже если не видим друг друга. Даже когда перестанем видеться. Совсем перестанем.

Кажется, мама ревновала. Всегда говорила подчеркнуто приветливым голосом. Заставляла называть нянюшку Марией Алексеевной. Моя красивая, всеми обожаемая мама ревновала к этому взгляду необыкновенной доброты. К нашему единству. И даже к седине. На всю жизнь седина волос стала для меня образцом красоты. Как шерсть белоснежного единорога.

До сих пор уверена, что моя Алексеевна никогда не уходила. Просто в тот дом возвращалась другая женщина. Которая помогала дочери, растила внука, делала домашние дела. У кого-то в детстве был воображаемый друг. Добрый или злой советчик. У меня была Алексеевна. Добрая, теплая и веселая, когда мы были вдвоем. Невидимая, когда появлялись рядом другие люди. Эту невидимую Алексеевну боялось все зло на земле.

Алексеевна была Любовь. Та самая, могучая невидимая Любовь. Просто иногда она одевала наряд нянюшки, чтобы ее могли видеть другие люди. Странные другие люди не видели Любви. Они замечали порванное платье, ссадину на коленке, подгоревший блинчик – замечали все, кроме главного. Почему в ее сердце я была главной? Не знаю. Ведь сейчас взрослым умом можно понять, что на первом месте была дочь. Или внук. И все же, ее сердце билось для меня.

Кажется, это было в три года. Я болела. Что-то мучительно-температурное. Настолько мучительное, что хотелось уйти. Наверное, даже попыталась уйти. Вернее, сбежать. Но пришлось вернуться. Очнулась ночью. Свет лампы. Суета взрослых. У меня в ладонях по золотому сияющему шару. Сейчас они – самое главное. Удивительные как шаровая молния. Ручная шаровая молния. Домашняя. Для личного пользования. Мои шары были веселыми и добрыми. И еще, они были подарком. Напоминанием, чтобы не было в этом мире так одиноко и грустно. Теперь у меня была Алексеевна и шары-молнии.

На тумбочке флакон духов в виде светильника с абажуром. Пузатый флакончик с красной в белый горох крышкой-абажуром. Было не страшно. Терпимо грустно. Потому, что эти взрослые у кровати ничего не понимали. Их мысли оставались за прозрачной завесой. По ту сторону. В том мире, куда не хочется возвращаться. Только Алексеевна могла понять мою грусть, радость от флакончика-лампы. Только она могла понять драгоценность золотых шаров.

В пять лет, когда с Алексеевной пришлось расстаться, я долго была уверена, что воспитываюсь приемными родителями. Они меня любят, балуют, заботятся и гордятся. Но понять может только Алексеевна. Приемные так приемные. Придется потерпеть. Рядом с любовью Алексеевны все можно перетерпеть. Просто так надо.

Потом были встречи, знакомства с другими детьми. Детский сад. Школа. К пятому классу привыкла, что никто не может видеть золотых шаров. Просто это мир слепых. Пришлось тоже притворяться незрячей. Как-то окаменела. Стала злее и насмешливее. Научилась быть высокомерной и обидчивой. Маленькая девочка со взрослым взглядом. И тут, на самой грани рассвета, бегу на веранду. Ранняя осень, предутренняя свежесть. За окном Алексеевна. Почему-то печальная и встревоженная. Но почему она молчит? Почему не заходит в дом? Наверное, не хочет будить взрослых. Ты так давно не приходила. Неужели у моей сребровласой Марии нет для меня ни словечка. Но я знаю, ты меня не бросила. Просто так надо. Она вглядывается в меня бесконечно любящим взглядом. И вдруг как всхлип. Отчаянно. Не мысли, не слова – прямо из сердца: «Ну как же я оставлю мою девочку!». Эта горечь моментально смыла все презрение к людям, всю окалину на сердце. Ее девочка! Ее девочка забыла, как это – видеть Любовь, нежиться в ее целительных игристых водах.

Утром мама сказала, что Алексеевна умерла.

На похороны детей не берут. Поэтому меня там не было. Но зачем прощаться с куклой, лежащей в ящике. Эти испуганные, растерянные люди никогда не видели настоящую Алексеевну. Только куклу в наряде няни. Разговаривали с куклой. Обижались на куклу. Или сами ее обижали. Этот странный мир вечно живущих, которые считают себя куклами. И страшно боятся, что с них сойдет краска. Или оторвется рука. И что когда-нибудь их тоже положат в коробку и будут плакать. А потом вернутся домой и станут решать свои, кукольные проблемы. Оставаясь несчастными, обиженными, растерянными и ничего не понимающими в этом кукольном мире.

Листок дневника с вопросом «Кто Я?» снова превратился в стикер. Обычный квадратный стикер из бумаги цвета летнего, белесого, выцветшего от жары неба. Буква за буквой на нем проступила надпись:

Я – вечная, безгранично счастливая, всезнающая Душа!

Почему, скажи, сестрица,

Не из божьего ковша,

А из нашего напиться

Захотела ты, душа?

Арсений Тарковский

Музыка. Звенящий гитарный перебор. Какой-то чудак поет на улице в промытый до хрустального блеска октябрьский день. Чудаков оказалось двое. Пара веселых до безалаберности дяденек собрала вокруг себя приличную толпу. И хотя пели они на неизвестном языке, но в голосах было столько искренности, что все было понятно и без слов. Точнее, разношерстная публика не столько слышала их песни, сколько видела. Редкий дар – петь сердцем. Не голосовыми связками, не умом или чувствами, а сердцем. Чтобы от певца к слушателю летели образы. Целые картины. Холсты, написанные голосом. «Живые картинки», как называли синематограф. Кино, которое не «светопись», а «звукопись».

Казалось, музыканты были здесь всегда. Что они – неотъемлемая часть этой мостовой, этих стен и крыш. Впрочем, скоро выяснилось, что нет. Все же гости. Гости, восхищенные нашим городом. А импровизированный концерт под открытым небом – подарок. Дар любви площадям, улицам, улочкам, прохожим, голубям – всем живым и не очень обитателям очаровательного, но далеко не столичного града.

Юна, Юна, что ты здесь делаешь. Почему теряешь драгоценное время на милые пустяки. Разве спасительница может отвлекаться. Разве сейчас ты имеешь право на радость. Но ноги не слушаются. Точнее, слушаются, но не голоса разума. Как приклеенная стою среди завороженных песней людей. И вдруг – ножом в сердце: «когда ты отзывалась на призывы бытия, непосильной мне казалась ноша бедная моя». Значит, все не случайно. Значит, вот он – ответ. Тихо. Осторожно. Только не спугнуть. Бережно вынести из толпы. Скорее к дневнику.