Ирина Москвина - Демонология нашего района

Рулеткой, отвечает дедушка, я измеряю вход в Царствие Небесное. И неизменно понимаю, что он слишком низок и узок, мне не пройти. Т. к. я люблю бабушку, свою дочь, которая уехала отсюда, бросила меня одного, даже без люминала, на чужих людей, только из-за того, что я не любил ее мужа! И мужа того уж нет, он выгнан, он не пройдет, он продолжает ее любить, где-то в отдаленной перспективе, точнее, наоборот, в ретроспективе, продолжает ее любить и приходит сюда в виде паучка, шибко перебирает мохнатыми ногами, переворачивает страницы «Индивидуального развития человека и константности восприятия», карабкается, ждет гостинчика, избегает кота. Любовь земную невозможно протащить с собой в Царствие Небесное, слишком узок вход, слишком низко нависают своды.

Кое-чего до сих пор не можем друг другу простить! Как, например, в разгар ремонта, когда грузчики выгрузили шкаф и потом сборщик его собирал, кто-то бросил среди пыли и мешков с плитонитом, среди обойных рулонов, среди ужасных, остроугольных куч отбитого старообразного кафеля невзрачный полиэтиленовый пакетик, бросил кто-то из нас, а в пакетике-то были документы на всякую новую свежекупленную сюда технику и ключи от квартиры! И грузчики выгрузили и ушли, и собрал и ушел сборщик, и уже и мы собрались, вечером, ан выяснилось, что пакетик-то возьми да и пропади пропадом! И грузчики клялись под угрозой увольнения, и сборщик божился после предложения подкинуть тайком без оповещения начальства, и в общем все уверяли, что не брали, да и зачем, может, случайно, там и было-то непонятно что там, т. е. не было понятно что там, надо было очень пристально ковыряться среди этих мешков, рулонов, пыли, кафеля, среди этих руин, обломков чужого уюта, совершенно уже не идентифицируемого, чтобы определить, что именно в этом конкретно пакетике ключи и документы, а не пепел и прах, как в окружающих таких же. Но им вроде бы совершенно некогда было это определять – грузчики грузили, а сборщик собирал. А сами выкинуть не могли? Нет, выкинуть не могли. Могли забыть в камере хранения магазина «Пятерочка», куда ты бегал на нервной ремонтной почве за пивом, но тоже не могли. И потом зашли все проверили, нет, там не было. Мог, конечно, взять призрак дедушки, чтоб иметь свободу передвижения, но это на него не похоже, он обычно все отдавал. Да и никакой свободы он не поимел бы с этими ключами, они все равно были не от этой совсем квартиры! Они были от квартиры родителей, где мы жили на время ремонта. Поэтому и дедушке, и сборщику, и грузчикам никакого от них не было толку. И значит, кража, если это была кража, а что же еще, оказалась абсолютно напрасной и не принесла ничего, кроме горечи разочарования и крушения надежд. Но и на нашу долю тоже досталась горечь разочарования. Пакетик хоть и не нашли, но осадок остался. Пусть ключи были не от этой квартиры, пусть мы все равно поменяли замок, и родители наши тоже поменяли у себя замок, пусть это все совершенно очевидно и невероятно, и никто уже никуда не войдет посредством этих ключей, слишком узок и низок вход. Но все равно осталось какое-то чувство незащищенности, сквозящей за спиной безобразной, зияющей дыры. Сквозь которую, несмотря на нашу арку, на кухню девять с половиной метров, на кирпичный дом, будто бы так и готов броситься, вторгнуться, повалить, загрызть, засвистеть в проломе страшный, темный, ветреный, расплывающийся лужами и облаками проспект Просвещения. И сколько ни выставляй в черном стекле свой силуэт, все равно не защититься, все равно не уберечься, все равно не уйти.

Все равно им там некуда идти, поэтому дети возвращаются из-под кровати. Пыльные, но живые и те же самые. В этот раз обошлось. Обошлось.

А со сборщиком-то она когда-то в юности училась в одном классе! Была любовь, даже, возможно, целовались и так далее. Сколько лет прошло, пятнадцать лет прошло, а он ее не забыл. А вот она его забыла и даже не узнала при встрече! Конечно, он изменился, тогда он был другим, не был сборщиком, например, но ведь и она изменилась. Вышла замуж, неоднократно, стала делать ремонт. Смотрела, как он там закручивает шурупы и устанавливает полки в шкаф, и ни капельки его не узнала. А такие были чувства! А он узнал, обиделся. Оскорбился. Попятил пакетик, решил как-нибудь открыть дверь ключами да и поговорить начистоту. Про любовь. Он же не знал, что ключи не от этой двери! Пришел, с топором за пазухой, по профессиональной привычке сборщика носить с собой всякий инструмент, а дверь и не открывается! Ключи не подходят. Вот так всегда. Он подергал-подергал, еще подергал и спустился вниз, стал ждать ее на лавочке, грея топор на груди и не подходящие ключи в кармане.

А девушка сидела на подоконнике, смотрела во двор, мечтала о других котах, гладила имеющегося. В окна плескалась тьма, там ездили по кругу маршрутки, дул ветер, брели, держась за кусты, чьи-то дети. Умирали в муках чьи-то любови в виде котов, а чьи-то не умирали. Это уж как повезет. И чтоб избежать лишней кошачей мучительной смертности, можно просто беречь свою любовь. Так она думала, глядя из окошка, а тем временем ее растолстевшая любовь спрыгнула с подоконника и, стуча когтями, пошла в лоток. В кухне выплеснулся с причмокиванием ихтиандр, этажом ниже собралась идти скандалить тетенька с кудельками. Тетенька любила бабушкиного второго мужа, он однажды сходил к ней одолжить соли, с тех пор она его любила. Он с тех пор не ходил к ней за солью, покупал вовремя свою, а она все любила его и любила, все приходила к нему ихтиандром, а он не замечал. А первый муж бабушки приходил к ней паучком, и она тоже на замечала. И сборщик, до сих пор любящий девушку, пришел к ней с топором, а она тоже не заметила. И оба, девушка и муж, приходили друг к другу кошкою. И много еще таких усатых, блохастых неразделенных любовей бродит во тьме от Культуры до Композиторов, улицей Кустодиева, горбатым, как после бомбежки, Поэтическим бульваром. Ветер развивает карвинг, дождь бьет по татуажу бровей, по черному пуховику, фары маршруток на мгновение озаряют соляные заломы на штанинах синих джинсов, и ничего вокруг, кроме безнадежных Науки и Просвещения, и абсолютного, конечного тупика Жени Егоровой, и кажется, что любовь прошла, что ее нет и никогда не было. И не будет.

Но любовь всегда приходит. Любовь не долготерпит, не милосердствует, она все ходит и ищет своего. Она придет ихтиандром в кухне, паучком за шкафом, призраком дедушки с пачкой люминала, самодостаточным котом с глистами и блохами, сборщиком мебели с неугасшими чувствами, она придет, она всегда приходит. И на лапах ее когти и паутина, и в руках ее рулетка, и за пазухой ее топор, и в кармане ее украденные, ни к одному замку не подходящие ключи. Она ничему не верит, ни на что не надеется, она неутомимо рыщет в просторной ветреной темноте Науки и Просвещения, и от нее не уйти. Даже если запереться в новой, чудесной квартире, даже если брести пешком в гости, уползти под кровать, разбиться на Испытателей, заблудиться на Плуталова. Даже если вырваться из круга маршрута маршруток, поехать на пригородном э/п по ж/д, ночью, на последней электричке поехать на дачу, даже там, переходя пути, увидишь метнувшийся на крылечко домика регулировщицы хвост и услышишь, как над чернеющей сельской местностью землей несется нечто нечленораздельное: «С третьей что-то там платформы туда-то по такому-то пути…» Но это все видимость, точнее, слышимость. На самом деле над платформой, путями, идущим спать машинистом, домиками, лесами, озером, насыпью раздается «Володя, курицу купи и постарайся, чтобы достаточно жирную!..» И мерцает окошком домик регулировщицы, очередной форпост любви, всегда приходящей.