Лада Любимова - Новый день

Все это понимали. И все, кроме Джеймса, спешили мир обогнать. Но, как оказалось, идти вперёд без Джеймса не получается. Хотя каждый выкладывался по-полной, группу вёл Джеймс. Идеи, мелодии, ритмы, тексты, воля – всё шло от него. Порой ненавязчиво, порой энергично – но всегда от него. Ребята подхватывали, дополняли, дорабатывали. Даже Дейн – он скорее шлифовал, чем задавал тему.

И ага! Тупик!

Джеймс, превозмогая себя, брал гитару и шёл на репетицию. Шёл с пустой головой, с холодным сердцем, без идей и настроения. Он пинками загонял себя в студию. Там он сидел, пытался выдавить какие-то риффы, пялился в блокнот с текстом, был хмур и зол. Он чувствовал, что тянет группу назад. Он ненавидел гитару и ненавидел себя. И нередко его посещала мысль о том, что его песенка уже спета.

Дейн, обычно его понимающий, расценил это, как ни странно, таким образом:

– Джеймс зазнался.

Вот так вот.

В другой раз Дейн обязательно бы с ним поговорил. Бывало всякое. И Джеймс начинал копаться в себе, отыскивая свои недостатки. Зная натуру Джеймса, Дейн потихоньку вытаскивал его из молчаливого самокопания. Джеймс раскрывался, делился, и они находили правильное и устраивающее всех решение.

Но в последнее время от их дружбы повеяло прохладой, а теперь и вовсе нагрянули заморозки. А у Джеймса был такой вид, что хотелось не поговорить, а врезать: сидит – надменный, набыченный – слова не вытянешь, чего-то выжидает. Джеймс раздражал Дейна нестерпимо – это было новое, чрезвычайное удивительное и очень сильное чувство, которому Дейн не мог дать определения.

Стараясь преодолеть категорический творческий застой, Джеймс неистово злился, Дейн негодовал, а Ен и Алан впадали в растерянное уныние.

Время шло. Но время застыло. Репетиции отменялись, запись альбома отложили – писать было нечего. Джеймс не звонил Дейну, сгорая от стыда за своё бессилие, не звонил ребятам, стыдясь за неспособность рулить делами. Дейн не звонил Джеймсу, считая его зарвавшейся звездой, и не особо общался с ребятами, так как понимал, что основной накал страстей в группе создали они с Джеймсом на пару, но оправданий придумать не мог и, не нашёл ничего лучшего, чем забить на всех и вся.

Ен в силу молодости и лёгкости характера звонил каждому, приезжал в гости, вытаскивал на завтраки, обеды и ужины, но по отдельности. Разобраться в происходящем не сумел и, предупредив всех, укатил на острова, променяв гитару на доску для сёрфинга. Не навсегда, конечно, на время, пока дела в группе не наладятся.

Алан понял, что Джеймс застрял: вид Джеймса представлял собой полный набор признаков отчаяния. Понял, что Дейн поведение Джеймса истолковал неверно, но лезть в их отношения разумно не стал. А как вдохновить Джеймса на творческие подвиги, он не знал. Джеймс сам его вдохновлял. Алан решил, что требуется время, чтобы каждый разобрался в себе. И вслед за Еном уехал вместе с женой и дочкой путешествовать: наконец, он мог провести время с теми, кого так любил, никуда не спеша.

Джеймс же блуждал по туманным лабиринтам безысходности, скитался по бескрайним долинам разочарований. Он тащился через пустыню одиночества средь пыльных бурь нестерпимой тоски. Джеймс начал пить. Этот процесс пития не был похож на весёлый дебош во время турне, на бесконечные празднества юности на заре карьеры, хотя за то время были выпиты озёра водки, моря виски и океаны пива. Благо, здоровье не подводило.

Теперь он пил понемногу, но каждый день и в одиночку. Он сделался противным самому себе. Ему опостылел мир, он стыдился Кэтрин и понимал, что с ума сходит – сойти не может.

Он задумался не о самоубийстве, а о том, как лучше его совершить. Он продумал четыре способа и ждал подходящего момента.

Такие мысли его не пугали. В них не было ни страха, ни жалости к себе. В них была чистая рациональность: самоубийство, как способ избавится от напряжения и бессмысленности. А вне рациональности – всепоглощающая пустота. И что в ту пустоту не брось – она всё поглощала. Поглощала мысли, чувства, виски, жизнь.

Кэтрин не могла смотреть на его мучения без сострадания. Ничего не помогало. На любые попытки поговорить о том, что с ним происходит, Джеймс сначала отвечал виноватыми улыбками и поцелуями, потом – молчанием. Она видела, как он отдаляется от неё, погружается в себя, и, в конце концов, избегает её. Они перестали разговаривать, перестали заниматься сексом. Джеймс часто уезжал из дома без объяснения причин. Не звонил. Возвращался с похмелья мрачнее самой чёрной тучи.

Кэт сначала думала, что у него появилась другая женщина. Но, уверенная в его благородстве и честности, отмела прочь неуместные догадки. Джеймсу было однозначно плохо. Он никого не впускал в свой адский мирок и тихонько угасал. Так прошёл томительный год.

Как-то раз Кэтрин вернулась домой и застала Джеймса у бассейна без сознания. Испугалась, что не сразу вспомнила телефон службы спасения. Его откачали. Джеймс так надрался, что вместо крови у него по венам текло виски. Потом Кэт плакала, упрашивала его прекратить пить, поговорить с ней, обратиться к доктору. Но Джемс впадал в оцепенение от её слёз, которых не выносил совершенно и повторял, обнимая её:

– Кэт, Кэтрин, Котёночек…

Он чувствовал стыд, вину и пустоту. Безбрежную, бездонную, холодную пустоту.

«Ну, хоть капля ответственности у тебя осталась?» – спрашивал он себя. Джеймс попросил Кэтрин пожить у родителей. Объяснил просьбу тем, что ему нужно разобраться с собой. Она отказывалась, опасаясь за его жизнь. Но Джеймс настаивал, невзирая на её готовность разделить с ним его судьбу. Кэтрин сдалась. У неё уже не хватало сил бороться с зияющей пустотой его сердца, и она решила, что делает ему хуже своим присутствием.

Переполненная беспокойством, но уже не испытывая к мужу былой страсти, Кэтрин уехала. Он провожал её в аэропорту, обещал не пить, звонить каждый день и наводить порядок в голове и в работе. Кэтрин чувствовала, что их счастливому браку наступил конец. Если Джеймс и придёт в себя, им вместе не быть. Джеймс изменился.

Наверное, она переживёт развод. Она молодая, здравомыслящая, любит жизнь. Ей есть, что беречь в воспоминаниях об их браке, и только хорошее. Любила ли она его по-настоящему? Или это чувство было проявлением её земного созидательного характера? Возможно, они были нужны друг другу не навсегда.

С отъездом Кэтрин Джеймс испытал двоякое чувство. Он осознал, что сплавил жену с глаз долой, точно последний трус – нелегко признаться себе в трусости. Но испытал и облегчение – ему не придётся врать и скрываться за масками. Не быть собой ещё хуже, чем самоубийство, им планируемое в отношении собственного тела. А вешать на Кэт себя настоящего тоже не лучше. Такого Джеймса она не заслужила!