Александр Новосельцев - Дубовый дым

Я вышел в сени, подставил лестницу на чердак. Поднялся, зажег свечу. «Где-то с краю я видел его». Сначала различил в полумраке старый портфель, потом плитку без ножки, удочки. Под пыльной тряпкой, бывшей когда-то пиджаком, я нащупал лапоть. Слава богу, не выбросили, не сожгли. Он был старый, задеревенелый, серый от пыли и времени. Спустился, поставил его в угол у двери, вынул из кармана конфету и положил в лапоть. Не оборачиваясь, глядя в лапоть, сказал:

– Знаешь что? Поедем со мной в город, в новый дом. Дом без хозяина – сам знаешь… А летом я твой лапоть сюда привозить буду. Ладно?

Постояв, пошел в избу. Подложил дров в печку, собрал половики и, побыв на улице и померзнув, вытряхнул их.

Занавеску на окне у письменного стола я закрывать не стал. На дворе было уже совсем темно. Деревенская сторона светилась редкими огоньками. На душе было грустно и легко. Вспомнившийся дневной вид из окна и эти огоньки в темноте вдруг стали тем пейзажем, который я ручкой стал зарисовывать непонятным пока самому образом:

Днем в окошке – деревня, словно поезд,

Остановившийся над прудом…

Дома – вагончики: нечастые, неспешные пассажиры.

В редких вагонах-теплушках – дымок над крышами.

Долго стоит, весь день.

Вечером тоже стоит допоздна, видно даже,

Что в четырех вагонах

Пассажиры ждут, – когда поедет?

По светящимся окошкам вагончиков видно…

В остальных вагонах пассажиры, видимо, не дождались.

Сошли…

Пусты их вагончики.

Станция-то – Афонина, где-то там, наверное, и локомотив.

Свет на станции всю ночь горит.

Сижу весь темный вечер, жду.

Поезд все стоит, – по окнам видно.

Куда же он поедет?

По заревам на ночном небе видны станции…

В Измалково? В Знаменку? В Лебяжку?

Или совсем в другую сторону – Озерки?

Ночью выглядываю в окно – уехал поезд,

Одна Афонина станция осталась.

Утром поезда не видно – туман.

Когда туман медленно рассеивается —

Снова весь состав на месте,

Только вагончиков в нем больше,

Чем в кромешной темноте.

Эх, деревня-поезд, куда ты едешь и зачем?

Весь сентябрь дожди то хлестали, пеня лужи с чуть торчащей из них молодящейся гусиной травкой, то нудно сеяли, развозя в кисель дороги. В такую распутицу не только машины, но и трактора по ним проезжали с трудом. Октябрь распогодился: посветлели накатанные дороги, снова весело засуетились на деревьях воробьи. Несмотря на заморозки, воровато прихватывавшие по ночам верхушки трав в низинах, дни стояли звонкие, теплые и до того ясные, что из окон избы Чеботаревых, стоявшей на краю райцентра, была видна за тридцать пять километров городская телевышка. В один из вечеров в дверь дома Николая Чеботарева постучали. Николай только что вернулся с работы и ужинал, поэтому, когда он открыл дверь, от него вкусно пахло щами и чесноком. В госте Николай узнал своего дядю Матвея. Последние десять лет дядя жил в деревне, километров за двадцать пять от Николая, а в городе у него была квартира, оставленная сыну с семьей. Дядю Николай видел редко, заезжая проведать, когда в его краю были какие-то дела, а дядя у него и вовсе был лишь один раз, в прошлом году, на проводах сына в армию. Николай обрадовался:

– О! Дядя Матвей, здорово! Заходи.

Матвей молча пожал Николаю руку, вошел в сени, достал из кармана брюк бутылку, поставил на лавку у двери, чтобы не мешала разуваться.

– А я как раз ужинать сел. Пойдем на кухню, со мной поужинаешь. Наталья сегодня допоздна дежурит, еще с работы не пришла.

Матвей взял бутылку, прошел на кухню, поставил ее посреди стола, сел.

– Вот… попроведать пришел.

– А-а! Это хорошо.

Николай достал из шкафчика два стакана, налил в тарелку щей, подвинул Матвею. Глядя, как дядька, открыв зубами бутылочную крышку, налил по полстакана, спросил:

– Дядь Матвей, может, грибков принести и огурцов с подвала?

Но Матвей остановил его взглядом из-под бровей и махнул рукой – ладно, потом… садись. Николай сел.

– Как там тетка Варя? – спросил он.

Матвей поднял стакан, вздохнул:

– А чего ей исделается? – протянул его над столом. Николай с готовностью чокнулся…

Когда Николай вернулся из подвала, принес грибы и огурцы, дядька сидел, хмурил брови, ворошил на голове волосы. Николай достал еще одну бутылку. Пока накладывал в тарелки и резал хлеб, Матвей глядел на бутылку. Николай сел, разлил по стаканам, дождавшись, пока дядька возьмет стакан, стукнул по краю и, сказав: «Ну, будь здоров», – выпил. Матвей все смотрел на бутылку, держал стакан.

– Дядь Матвей, ты чего?

Матвей тяжело вздохнул:

– Как там без стекла?

Николай перестал жевать:

– Без какого стекла?

Матвей посмотрел ему в глаза:

– Да я, когда уходил, так дверью саданул, где-то стекло аж посыпалось. А где – и не глянул. – И выпил залпом. Поморщившись, зацепил гриб, жевал, глядя в темное окно.

Николай положил локти на стол, спросил:

– Так ты что, поругался с тетей Варей и ушел?

– Да, еще вчерась ушел.

– Вчера? А где ж ты был?

– А у стогу спал. Замерз, как собака. У чем был, у том и выскочил. Ночью шел, да краешками, как вор… твою матушку совсем!

– А чего не днем?

– Днем увидют. А я следы путал, чтобы ей кто не рассказал. Пусть-ка она там попереживает. Не все ж мне одному усю жизнь мучиться!

Николай откинулся на спинку стула:

– Ты прям как Лев Толстой!

– Да? – Матвей заинтересованно посмотрел на племянника. – А он чего?

– О! Да чего! Он, земляк наш, характер прояви-и-л, я тебе скажу. – Николай, вдохновленный намечаемым разговором и только что начатой бутылкой, чувствовал себя хозяином стола.

– Это какой Толстой? Который «Война и мир?» Так он вон где жил, паря, где-то под Тулой.

– Да! А помер-то у нас, рядом. Станцию Лев Толстой знаешь? Вот! Ты, дядь Матвей, как моя начальница. – Николай работал водителем, возил какую-то районную начальницу и при случае рассказывал про нее всякие истории. – Она, хоть и культурная, а про Толстого тоже ничего не знает. Про земляка-то! Всю жизнь проработала в исполкоме, а не знает, почему город называется Лев Толстой! Я ей и рассказываю: там станция раньше была, она и сейчас есть, Астахово, ай Астапово. Вот. Толстой у себя в Ясной Поляне жил, тут километров сто будет по прямой. Я заезжал как-то, когда в Москву за запчастями ездили. Он чего-то со своей женой поругался: та вроде говорит, мало тебе за книжки плотют, детей понарожали, а хозяйство содержать денег не хватает. Он с этого мясо есть перестал, сам босиком ходит, сам пашет, а она его все чего-то пилила.

Матвей скрипнул зубами:

– Вот зараза-то!

– Да! А Льву Толстому пришла пора помирать. А помирать он думал только в крестьянской избе, в самой простой. Вот как пришла ему пора помирать, он собрал все свои вещички в узелок и ушел. Сел на поезд и уехал. Даже билет взял не купейный, не эсвэ, а простую плацкарту, чтоб подешевле. Ему ведь надо, как он сам себе думал, в простой крестьянской избе помереть. Он ведь в Бога даже верить перестал. Не верил совсем. Тут ему царь телеграмму пишет: «Ежели ты в Бога верить не будешь, я тебя графского титула лишу». Ей-богу, так телеграмму ему и дал. Я что, брехать, что ли, буду? Тот телеграмму получает, Лев Толстой-то, прочитал, ничего не сказал, только сел в поезд и поехал в простой избе помирать. А в Бога он совсем верить перестал ай и не верил. Приезжает он на эту станцию и идет в музей помирать. Нет, чтобы в простую избу крестьянскую, ему лучший самый дом на станции подсунули. Там он и помер. А схоронили его: глядишь в Ясной Поляне на его могилку – такой вот бугорок зеленый стоит и ничего больше нету, не знаю как сейчас, может, денег выделили, памятник получше поставили. Все же человек-то известный, ни хрена себе – Лев Толстой! А чего он в Бога не верил, ты как думаешь?