Александр Новосельцев - Дубовый дым

– А у тебя что, и хлеба нет?

– Так что ж, картошка зато. Ну, пойдем?

– Сейчас? Да нет… Спасибо. Ты знаешь… – Хозяин берется за ручку двери. – Серега, постой тут, я сейчас.

Через минуту свет из двери снова плеснулся на снег. Хозяин выбежал на крыльцо с ярким пакетом в руках, подняв его, прокричал в темноту:

– Серега! Серега! Подожди! Хлеба хоть возьми! Серега, никуда не ходи, будь дома, мы к тебе скоро придем!

Весь вечер после разговора с женой Александр Михалыч Зубарев, или просто Саня, тихо светился и ходил по избе почти на цыпочках тихой пружинистой походкой, поддакивая жене и, боясь спугнуть близкую радость, разговаривал с ней утвердительной интонацией. Дело в том, что ему хотелось съездить в город, повидаться с братом Геннадием, но жена «просто так» сроду бы не отпустила его.

– Тут дел по дому невпроворот, а ты кататься поедешь. Мало ли, что давно не виделись. Летом в отпуск приедет, вот и повидаетесь.

Саня подумал: «Что, действительно так-то зря ездить!» – и сменил тактику:

– Да не кататься, а Лешку, может, куда устроить: в техникум или еще куда. Малый школу заканчивает.

Наталья заколебалась. Саня понял это и стал заходить с флангов.

– Да ты погляди, – говорил он жене. – Сейчас самая пора. – Он для убедительности загибал пальцы. – Снег не сошел, технику подготовили, с неделю до посевной время есть. А то потом другой поры съездить не будет.

– Так-то конечно, – раздумывала Наталья, гладя мужу рубашку. – Съездить бы надо, я бы сама поехала…

– А скотину куда девать? – в тон ей, стараясь «влестить», заговорил Санька. – Выгнать – ладно, корму задать, – это я сделаю, а вот доить…

Наталья нехотя махнула рукой:

– Ладно, поезжай. В техникум зайдешь. Спросишь: как там по приему, экзамены какие сдавать, или так? А то, может, Геннадий чем поможет. Может, у него в техникуме знакомые какие есть?

– Кто его знает! Может, и есть!.. – радостно говорил Санька, снимая со шкафа чемодан, вытирая с него рукавом пыль и щелкая замками.

Саня, несмотря на свои пятьдесят и метр шестьдесят пять был сух, жилист, легок на руку и скор на ногу. Смолоду из-за роста дразнили его «маломерком», от этого появилась в нем какая-то хорошая злость, желание все постичь и делать самому. Увидел у речки огромный плоский голыш, подумал: хорошо бы его вместо крыльца пригородить. Дня два ходил, соображал, потом встал с утра пораньше и приволок к дому. Никто и не видел, как. Но больше всего любил плотничать. Сколько материала за плотницкий век в руках его перебывало, а попадется ему хорошая доска, погладит ее шершавой ладонью, скажет:

– Эх, дощечка! Ее бы лизнуть рубаночком только, как заиграет!

Была у него еще одна любимая присказка:

– Хорошую работу беречь надо.

Но это для ленивых, а Саня никогда ленивым не был. Все в деревне знали: если что сделать надо – Саня никому не откажет. Двери поправить, крышу ли, баню срубить – только попроси, – свои дела бросит, а помочь придет. И не ради заработка или выпивки. Для него первое дело – уважить. Ну а если и нальют после сделанной работы – он не откажется, но главное в этот момент – поговорить. Накатит сразу полный стакан, а потом сидит, размягченный, слушает добрые слова за его работу, тихо млеет, душу потихоньку разворачивает:

– Да ты, Ефимыч, – говорит он соседу-инвалиду, которому покрыл крышу своим же шифером, – только соберись с матерьялом, а я тебе летом и дом перекрою. Ну куда такая крыша? – отставив стакан, тыкал он в потолок с рыжими разводами по побелке. – Хляби небесные.

– Ты, Михалыч, – говорил, провожая его к калитке сосед, – насчет шифера-то своего… Может, погорячился? – прощупывал Саню с надеждой. – У меня ведь сейчас отдать нечем.

Сашка, качнувшись, останавливался у калитки, делал рукой останавливающий жест:

– Все, Ефимыч! Спокуха! Насчет шифера – все! Будет когда – отдашь. Главное: вишь! – Он оборачивался в сторону сарая, на котором ровно, аккуратно, новым светло-серым пятном лежал шифер. – Стоит крыша! А!?.. То-то! А вот конек ты… – грозил он ему пальцем, – конек-то ты не припас. Там и надо то четыре штуки всего!

Ефимыч глядел на новую крышу, пожимая плечами:

– Был бы… что ж не закрыть-то.

Санька опирается на калитку, протягивает Ефимычу ладонь:

– Ну, Ефимыч, спасибо тебе за угощение.

– Мне-то что – тебе за работу спасибо!

Санька, качаясь, уходит по темной улице. Ефимыч накидывает на калитку крючок, ковыляет домой. Посреди двора его останавливает Сашкин голос:

– Слышь, Ефимыч! Не найдешь коньков – приходи ко мне, я дам.

И сразу за этими словами из темноты звучит, удаляясь, любимая Сашкина песня, которую он пел по-своему:

Наутро выпрашивал у жены на «поправку в честь праздничка».

– Это в честь какого? – спрашивала, вычисляя праздники, Наталья. Ответ у Саньки был неизменным:

– В честь трехсотлетия граненого стакана!

– Да иди ты!.. – шумела Наталья и шлепала его по спине полотенцем. После долгих прений, если Наталья не сдавалась и Саньке не удавалось «принять на грудь» дома, он шел к соседке, с вечера просившей спилить старый клен у ее дома, который огромной веткой придавил крышу кухни и грозился упасть на дом. Взобравшись, как кошка, на дерево, обрубал боковые ветки, «освежевывал» и оголял ствол. Делал все один. Принципиально. Зачаливал клен растяжками из веревок и рубил, всегда рассчитывая верно. Наконец, укладывал точно между кухней и проводами ахнувший об землю могучий ствол. Уставший и вспотевший, с парящей, как котелок, шапкой в руке, стоял, вдыхая горький запах спиленного клена и удивлялся тому, что в первые весенние дни сокогона, когда снег еще не сошел, а солнышко уже начинает ластиться, сок у клена сладкий и чуть не брызжет из пня, струясь темными ручейками по его корявому обрубку.

Утром, налегке, с одним чемоданом, он шел на станцию. Ночь сидел в трясущемся вагоне, не ложась. Постель, экономя деньги, брать не стал, и сердитая проводница, боясь, что он ляжет на матрас, забрала его вместе с подушкой и, протискиваясь между полок, угрюмо уволокла в служебное купе. Саньке все равно спать не хотелось, и он сначала думал о проводнице: «Вот странный народ, и чего сердиться-то, – все равно бы я ложиться на стал, столько всего интересного за окнами, – когда еще увижу?» – А потом, радуясь как ребенок, глядел в окно.

Так он и сидел всю ночь, упершись лбом в оконное стекло, закрыв его ладонями, чтобы не отсвечивало, и глядел на уснувшую чужую жизнь за темными окнами станционных построек, бисером рассыпанные по горизонту огоньки незнакомых деревень, мелькающие деревья, поля, огороды, и во всем этом виделись ему признаки неведомой жизни неизвестных ему людей.